|
- Двух недель нет, как надел я мундир, - смущенно ответил поэт, - не знаю я
солдата...
- Не знаешь... Да и не всякому военному сподручно знать его. А какое
удивительное существо солдат русский! Кто видел его только на параде, тот
понятия о нем не имеет. Кто судит о нем по тому, как тянется он перед офицером,
тот не узнает его, хоть бы и век прослужил рядом. Нет! А ты попробуй, брат
Жуковский, поваляться вместе с ним на одной доске в карауле, просидеть десятки
ночей в секрете под пулями, пробегись в атаку под картечью, протрясись на
лазаретной линейке... Вот тогда, может быть, и узнаешь ты, что такое русский
солдат! Пойдем, я покажу тебе его...
Жуковский послушно двинулся за Травиным туда, где стояли пушки поручика.
Прислуга суетилась возле орудий: ослабляли в дулах заряды, чистили затравки,
отправляли с батареи запасные лафеты и дроги. Угодников показывал солдатам, как
действовать картечью без диоптров при наступлении конницы. Он нагнулся, крякнул
и, покраснев от натуги, поднял правило.
- А для скорости задний смотри и по самому орудию правь!
И он начал перебрасывать лафет направо и налево.
- Вот так! Вот так!
- Угодников! - закричал Травин. - Да ведь не всяк силен, как ты! Чтобы лафет
швырнуть, лесовик ты этакий, мочь нужна чрезвычайная!..
- Никак нет, ваше благородие, - улыбаясь и быстро дыша от усилия, отвечал
Угодников, - лишь мнится, будто тяжело. А в деле, сгоряча, любой осилит...
- Так ли, братцы?
- Осилим, ваше благородие! - хором подтвердили канониры.
Травин с гордостью поглядел на Жуковского. В это время два всадника в
генеральских мундирах вскакали на батарею. Рыжая кобыла Багратиона и белый араб
Кутайсова фыркали, скалили зубы и, бешено водя блестящими глазами, играли на
лансадах. Генералы спрыгнули наземь. Ординарцы с привычной ловкостью расстелили
на черной земле цветистый персидский ковер. И не успели гости сесть, как уже со
всех сторон побежали к ковру солдаты и офицеры, на ходу снимая кивера и фуражки.
- Я еще не обедал сегодня, - сказал Кутайсов. - Видать, прямо к Ермолову
ужинать попаду...
- А нам везде стол и дом, - засмеялся Багратион. - Други, чаю!
Офицерские денщики заметались. Вмиг появился большой обгорелый безносый чайник
и задымились оловянные стаканы. Артиллеристы тесным кольцом окружили ковер.
- Други! - говорил Багратион. - Век живи - век учись. Много мы с графом;
начальником артиллерии нашей, судили-рядили. И надумали нечто. Потерять орудие
у нас за смертный грех для батарейного командира идет. А справедливо ли? Ежели
хоть и потеряно орудие, да не задаром?
Багратион повел кругом глазами и улыбнулся. Множество офицерских физиономий
глядело на него, застыв в немом изумлении. Действительно, до сих пор все
артиллеристы русской армии считали, что нет позора тягостнее и беды неизбывнее,
чем потеря орудия. И не нашлось бы, вероятно, ни одного командира батареи,
который за сотню саженей от наступавшей конницы не взял бы пушек на передки и
не убрался бы поскорее с позиции для спасения орудий. Что же такое говорил
теперь Багратион?
- Вот идет на вас в атаку конница... птицей на пушки мчится. Убираться? Упаси
бог! Сколь ни коротко время, что осталось ей доскакать, а можете вы успеть два,
а то и три раза выстрелить. И будут эти картечные залпы таковы по губительству,
что против них десятки обычных - тьфу!..
Изумление слушателей увеличилось. Кутайсов тряхнул головой.
- Как знать, что станется с каждым из нас завтра, друзья! А последний завет мой
примите: покамест не сел враг на пушки, с позиций - ни шагу! На самом ближнем
выстреле картечном - стой! Артиллерия должна собой жертвовать. Потерять орудие
скверно, но коли тем позиция сохранена - грех искуплен, и нипочем!
Травин отлично понимал, как много важного, решающего смысла в том, о чем с
такой настойчивостью толковали генералы. Однако не меньше смысла было и в
слепой привязанности солдат к пушкам. Поручик чувствовал необходимость
ухватиться за что-то главное, недосказанное. Где оно? В чем? Отчаянное лицо
канонира Угодникова мелькнуло у него перед глазами. Он оправил на себе шарф и
|
|