крестами усердно таскали здесь в мешках землю, обносили курган низким валом, 
готовили площадки для установки пятидесяти орудий. Это было московское 
ополчение. Начинало смеркаться, а работы на батарее Раевского еще не были 
кончены. Становилось ясно, что их так и не удастся довести до конца. Надо было 
еще углубить ров, огладить спуски, уровнять вал, одеть амбразуры турами и 
фашинами. А между тем артиллерийские роты одна за другой уже въезжали на! 
батарею и занимали места. У боковой амбразуры стоял молодой человек невысокого 
роста в офицерском мундире московского ополчения. Желтое, будто у турка, лицо 
его с широким, угловатым, почти квадратным лбом и выпуклыми, кофейного цвета, 
глазами было безмятежно-задумчиво. Пальцы его медленно перебирали страницы 
кожаной тетради, полные губы что-то беззвучно шептали. Он смотрел на то, что 
делалось кругом, - на кипучую возню бородатых ополченцев и звезды пушек, но 
едва ли видел что-нибудь. Так не заметил он и быстро подошедшего к нему Травина.
 

- Здравствуй, милый Жуковский мой! - воскликнул поручик. - Странен ты мне в 
полувоенном своем наряде. Ввек не привыкну. Однако что вершит судьба с нами: не 
встречались десять лет, с Московского благородного пансиона, а теперь сходимся 
по два раза на день. Что ты здесь делаешь? Ратники твои трудятся в поте лица, а 
ты? Взял бы лопату да... 

Жуковский очнулся. Лицо его осветилось ласковой улыбкой. 

- Где мне с лопатой? Мое ли то дело? Скажу тебе, Травин, по секрету: на днях 
возьмут меня в дежурство главной квартиры для письменных занятий при 
фельдмаршале. Вот мое дело! А сейчас стоял я тут, и слагалось в мечтах моих 
нечто поэтическое. Хотел бы так назвать: "Певец во стане русских воинов". И о 
светлейшем готова уж строфа. Слушай. 

Жуковский поднял к холодному, темнеющему небу спокойные, чистые глаза и, поводя 
кругом правой рукой широко и вместе с тем бархатным голосом: сдержанно, 
прочитал звучным: 

Хвала тебе, наш бодрый вождь, 

Герой под сединами! 

Как юный ратник, вихрь, и дождь, 

И труд он делит с нами... 

- Хорошо! - одобрил Травин. - Потому главным образом хорошо, что верно! Кому же 
еще, певец, плетешь ты венцы? 

- О Раевском готово... Вот сейчас, как тебе подойти, стоя здесь, на этой его 
батарее, невольно представил я в мыслях славного воителя, ведущего в бой под 
Салтановкой двух своих сыновей: 

Раевский, слава наших дней, 

Хвала! перед рядами 

Он первый грудь против мечей 

С отважными сынами. 

И о Платове: 

Хвала, наш вихорь-атаман, 

Вождь невредимых, Платов! 

Твой очарованный аркан 

Гроза для супостатов. 

- Адрес-календарь русской военной славы, - засмеялся Травин. - Отлично! Но ты 
возлагаешь венки, а родина молчит. 

Жуковский выпрямился и покачал головой. 

- Как можно? Ей - первый голос. Слушай: 

Вожди славян, хвала и честь! Свершайте истребленье. Отчизна к вам взывает: 
месть! Вселенная: спасенье! 

- И это прекрасно, - тихо сказал Травин, - ибо сердцу русскому много говорит. 
Однако сердце русское, для коего поешь ты, - прежде всего солдатское сердце. 
Неужто забыл ты главного трудолюбца страды военной солдата?