рячего.

— Похвально лично действовали, господин гардемарин, — обернувшись, сказал 
капитан. — Но матросов не портите. Боцманов кулак тут у них главный учитель, а 
вы боцману команду отдавайте, он их все по полочкам разложит.

Ушаков ничего не ответил, глядел вперед и про себя подумал: «Кулаком напугаешь, 
а не научишь, пожалуй, все должны командирскую команду разуметь, а для него это 
плаванье наука большая».

Вахта закончилась. Мундир отяжелел от залетавших мелких брызг, от утренней 
туманной ночи. Но сушить его на корабле было негде — огня не разводили, в каюте,
 где разместились в подвесных койках гардемарины, было холодно и сыро. Лишь к 
полудню, отдохнув от ночной вахты, Ушаков на ветру просушил мундир и согрелся. 
Обедали офицеры и гардемарины по приглашению капитана вместе. Это было заведено 
еще не на всех кораблях. Ели солонину и сухую рыбу, запивали вином и несвежей 
водой.

— Горячая пища и свежая вода, господа, будет не всегда, — поучал капитан 
молодых гардемаринов. — Вяленая рыба, да бочковая солонина, да сухари ваши 
обеды составлять будут. Ну, конечно, офицеры могут себе что-либо купить в запас,
 но сего не всегда хватает в плаванье. Запомните, господа, — раскурил трубку 
Мартынов, — когда будете капитанами, то пища, продовольствие — предмет 
наипервейших ваших забот. Ибо из-за оной в британском и голландском флотах не 
раз бунты бывали. Думаю, что ныне, — он глубоко затянулся и пустил такой мощный 
клуб дыма, что свечи в каюте померкли и угрожающе замигали, — когда у нас пищу 
морским служителям перестали раздавать на руки, готовят ее на всю команду и 
раздают артельно, делают правильно. — Сия артельность для лучшей свычки 
полезной бывает... Матрос намучается, измокнет, целую вахту с противным ветром 
борется, или, как его моряки окрестили, мордавиндом, его накормить и напоить 
надобно.

Федор усмехнулся на мордавинд, понял, что то умение русского моряка над грозным 
врагом потешиться, облегчить состояние свое насмешкой и улыбкой. Понял, что на 
флоте есть свои слова, коих нигде больше нет.

Ударили склянки. Наступала вторая вахта в жизни Ушакова.




Прощай, гардемарин! Здравствуй, мичман!


На покрытом чистым песком плацу перед зданием Морского кадетского корпуса 
оркестр и все три роты будущих мичманов и констапелей выглядели зеленой волной. 
Моряки, а вернее, царствующие особы, что задавали тон в одеждах подчиненным им 
войскам, питали тогда пристрастие к зеленому цвету полей и садов, потому и 
кафтаны, штаны весело перекликались с зеленью, пышно разросшейся вокруг 
сухопутной базы морских кадет. Белое знамя первой роты хлопало на ветру, то 
скрывая, то заволакивая орла со скипетром и державою, желтые знамена других рот 
лишь слегка трепетали, как бы признавая верховенство старшего собрата.

Барабаны выдали дробь, присоединившиеся флейты и трубы наполнили всю площадь 
боевой, задорной музыкой. Стоявший на возвышении «черномундирный» капитан 
махнул рукой, и все мгновенно стихло.

— Достойные высокой чести быть морскими офицерами — шаг вперед! — громко и 
торжественно скомандовал он.

Из первой роты вперед шагнула почти треть, несколько человек шагнули из второй.

— Только что вступившие на стезю морскую, встаньте рядом!

Недружно и робко умостились у локтей лихих гардемаринов юные новички в 
топорщившихся и неприглядных камзолах.

Федора еле тронул за руку сжавшийся слева новичок:

— Кто сию команду дал?

— Эка ты, сухопутчик! Да это же сам Иван Логинович Голенищев-Кутузов.

— Сам директор?

— И директор, и командир, и заботчик. Без него нас бы с вашим братом — 
сухопутными и артиллеристами — слили в один корпус под началом графа Шувалова.

— А как же остановили сие слитие?

— Императрица, едва