йся рее. И даже вахта, 
которую он дублировал, не казалась ему неудачной. А вахта досталась ему самая 
плохая, с двух до шести утра, когда слипаются глаза, пронизывает сыростью ветер,
 пугает неизвестностью темнота и как-то подозрительно скрипит корпус корабля, о 
который тревожно и гулко бьется волна, а клочья тумана скрывают не только 
далекое побережье, но и выдающийся вперед бушприт. Команды Ушаков старался 
отдавать четко и отрывисто, как делал это капитан. Голос, однако, ломался, 
возникали паузы, он лихорадочно думал, что еще надо предпринять. Капитан же, 
стоявший, казалось, целые сутки за спиной гардемарина, одобрительно отзывался о 
его действиях: «Молодец!» Ушаков думал, что вот и он, наверное, если бы вел 
корабль, не спал бы вовсе. А спать-то надо, лишать себя бодрости негоже. 
Приучал себя и в корпусе, и здесь засыпать сразу, открывать глаза за пять минут 
до побудки, а еще просыпаться, если что-то опасное назревает.

Стало светлеть. Ветер переменился, и надо было ложиться в дрейф. Отдал команду. 
Вахтенные и подвахтенные закарабкались наверх, распуская одни снасти, 
освобождая паруса и прикрепляя фалами другие. Покряхтывая и перекликаясь, 
соскакивали матросы на палубу.

— А ну, Серафим, проверь, вторая справа развязалась, кажись! — Боцман 
подтолкнул обратно вверх спустившегося последним русого новобранца. Тот 
побледнел, с мольбой взглянул на боцмана и гардемарина, затем обреченно шагнул 
к матче. Лез он тяжело, судорожно обхватывая переборки, долго не отпуская их, 
вроде бы пробовал на крепость.

— Сопля тамбовская! Чего тыкаешься носом? Не тащись! Лётом! Лётом иди!

— Зачем ты так, Андреич! — оборвал его Ушаков. — Он же первый раз в море.

— Дак и надо первый раз кричать, чтобы он крику боялся, а не высоты, — упрямо 
не согласился боцман и снова закричал: — Леший тебя дери! Куда ноги суешь! 
Выше! Выше!

— Этим не поможешь, — резко сказал Ушаков. — С ноги собьешь.

Новобранец замер — надо было переступить на горизонтальную перекладину. Одной 
рукой он держался за переборку и должен был ступить на качавшуюся в так к 
волнам рею. Но тут силы его оставили, он оступился и повис над палубой. Боцман 
с опаской взглянул на Ушакова и крикнул: «Разобьется!»

— Полотно! Полотно под него, быстро! — скомандовал вышедший из-за спины Ушакова 
капитан. Моряки проворно растягивали полотнище парусины под реем, взявшись за 
углы и подняв головы к болтающемуся новобранцу.

— Пускай! Бросай палку! — закричал боцман. — Падай вниз!

Новобранец висел на одной руке, и чувствовалось, что никакая сила не сможет 
расщепить его пальцы.

— Эх! — мотнул головой Ушаков и проворно полез вверх.

— Куда вы, господин гардемарин, расшибетесь! — неуверенно крикнул боцман.

Ушаков же стремительно, не глядя под ноги, быстро добрался до новобранца. 
Схватил за парусиновую рубаху, намотал подол ее на руку и подтянул его к себе...


— Ставь ногу... Вот... вот... так, — приговаривал он. — Еще сюда... А теперь 
переступи сюда... Еще! Еще, не бойся. Видишь, я же с тобой.

Матросы с удивлением и радостью смотрели, как Ушаков вместе с незадачливым 
моряком передвинулся вперед по рее. Они что-то подергали там, подвязали и тихо 
возвратились к мачте.

Первым спустился на палубу гардемарин, через мгновение новобранец. И тут же 
получил крепкую оплеуху от боцмана.

— Что ты буянишь, Андреич! — закричал Ушаков. — Учить надо, дабы высоты не 
боялся, а ты волю рукам даешь. Прекрати.

— Я ему, ваше благородие, легонько, чтобы в себя пришел, — оглянувшись на 
подошедшего капитана, без опаски разъяснил боцман. — Из-за него все нутро 
перевернулось. Да и за вас было боязно.

— Прекрати, Андреич, сие учение. А ты, братец неплохо затем держался на рее-то, 
и сила в руках есть. Но ты не силу, а ловкость применяй. Добрый из тебя моряк 
получится, вот увидишь. Откуда сам? — спросил Мартынов.

Новобранец вымученно улыбался.

— Тамбовские мы!

— Ну вот и отлично. Чарку вина ему г