кто ему будете?

— Я брат родной, а это его племянники.

— Ну то дело другое, — монах оглянулся по сторонам. — У кружки его сама 
императрица поставила. Он сие дело свято исполняет, и народ к нему валом валит. 
А наши-то отцы и взревновали.

— Пошто народ-то идет? — с удивлением осведомился отец. — Аль святость в нем 
невидимая ране появилась? — робко уже пошутил.

— Святой он! Святой! — с убеждением отвечал монах. — Подлинное благоговение 
вызывает у прихожан постным своим видом и добродетелями. Он в постоянном посту, 
молитвах и делах время проводят, сказывали, сам цесаревич Петр, — поднял вверх 
ладони и значительно посмотрел на начинающих робеть родственников. — Петр 
Федорович говаривал: в Александро-Невской лавре один монах — Ушаков! Пойдемте, 
я вас к нему отведу.

Он повел их к тому месту, где были прикреплены кружки для пожертвований, и 
вполголоса продолжал:

— Отцу Федору это дорого стоило. А его бессребреничество привело к тому, что 
все монетки до одной из пожертвований шли в казну церковную. А тут народ 
почувствовал, что сему монаху можно довериться. И шли к нему мужи с женами и 
детьми и просили, как быть им с детьми, в миру живущими. Он отказывался советы 
давать, отсылал к учителям монастырским, однако его вера убеждала и заповеди 
призывали: «требующим от тебя помощи — не отврати». А так как живущие в нашей 
обители люди ученые, то видывали и начали вменять ему в обиду, что, миновав их, 
людей ученых, люди идут к простому старцу, и от них к нему зависть и ненависть. 
Они даже к митрополиту самому обратились, и тот запретил вход всем, кто говорил,
 что к Федору. Вот он! — с почтением кивнул головой монах на высокого худого 
чернеца, читающего негромкую молитву. Верующие, среди которых было особенно 
много молодых женщин, кланялись в такт его размеренному голосу. По окончании 
молитвы одни стали развязывать узелки, расстегивать карманы и кошельки, 
доставая оттуда монеты, другие сразу потянулись к кружкам, бросая туда зажатые 
в кулаке пятаки. Чернец поклонился людям и, выпрямляясь, встретился взглядом с 
Ушаковыми.

— Вот и хорошо, что пришли в храм божий помолиться, — по-доброму, будто и не 
расставались, сказал он. — Пойдемте ко мне в келью, орешков детям дам, для 
белок припас. — И зашагал неторопливо через двор к крайнему каменному строению. 
Стоявшему у входа и не пропускавшему их внутрь монаху сурово сказал:

— Сродственники. Брат мой родной с детьми.

Монах в нерешительности огляделся и махнул рукой.

Когда зашли в келью, Федя поежился, — было прохладно и пусто, лишь в углу стоял 
сбитый из досок топчан да в другом висела икона с лампадой.

— Хорошо, что пришли, — повторил Иван, — попрощаемся, ухожу я в Саровскую 
пустынь.

Мать всплеснула руками, из глаз ее катились слезы. Отец сурово взглянул на нее, 
хмурясь, спросил:

— Что ты там, в той пустыни, не видал? — и обвел руками келью. — Чем у тебя тут 
не пустынь?

— То верно, везде можно людям служить. Но собрал я, брат мой, духовное братство 
из многих людей и со своими духовными учениками и ученицами, холостыми мужами, 
вдовами и девицами отправляюсь туда на покаяние и поклонение. Некоторые из них 
у святого Синода даже исходатайствовали разводы, чтобы с нами поехать.

— Где та пустынь-то? — спросил не особенно знающий святые места отец.

— За Арзамасом в дремучих лесах, — объяснил Иван и обратился к младшему Феде: — 
Кем же ты будешь после герольдического смотра?

Тот зарделся и прошептал:

— Офицером морским!

— Всякая служба богу угодна, — погладил его по голове Иван. — В миру будешь 
жить, мой отрок, а он бывает жесток и несправедлив. И моя судьба может 
послужить тебе уроком. Садитесь, — пригласил он всех, указав на топчан. Все 
сели, а Федя и мать, наверное, из почтения к святому человеку, остались стоять.

— Я ведь, ты знаешь, — обращался он почему-то только к