Корпус офицеров, ничего не понимавший в политике, мысль о которой была 
ему строжайше запрещена, находился в руках солдатской массы, и офицеры не имели 
на эту массу никакого влияния; возглавляли же ее разные эмиссары и агенты 
социалистических партий, которые были посланы Советом рабочих и солдатских 
депутатов для пропаганды мира «без аннексий и контрибуций». Солдат больше 
сражаться не желал и находил, что раз мир должен быть заключен без аннексий и 
контрибуций и раз выдвинут принцип права народов на самоопределение, то 
дальнейшее кровопролитие бессмысленно и недопустимо. Это было, так сказать, 
официальное объяснение; тайное же состояло в том, что взял верх лозунг: «Долой 
войну, немедленно мир во что бы то ни стало и немедленно отобрать землю у 
помещика» – на том основании, что барин столетиями копил себе богатство 
крестьянским горбом и нужно от него отобрать это незаконно нажитое имущество. 
Офицер сразу сделался врагом в умах солдатских, ибо он требовал продолжения 
войны и представлял собой в глазах солдата тип барина в военной форме.
      
      Сначала большинство офицеров стало примыкать к партии кадетов, а 
солдатская масса вдруг вся стала эсеровской, но вскоре она разобрала, что эсеры,
 с Керенским во главе, проповедуют наступление, продолжение союза с Антантой и 
откладывают дележ земли до Учредительного собрания, которое должно разрешить 
этот вопрос, установив основные законы государства. Такие намерения совершенно 
не входили в расчеты солдатской массы и явно противоречили ее вожделениям. Вот 
тутто проповедь большевиков и пришлась по вкусу и понятиям солдатам. Их 
совершенно не интересовал Интернационал, коммунизм и тому подобные вопросы, они 
только усвоили себе следующие начала будущей свободной жизни: немедленно мир во 
что бы то ни стало, отобрание у всего имущественного класса, к какому бы он 
сословию ни принадлежал, всего имущества, уничтожение помещика и вообще барина.
      
      Теперь станет вполне понятно, как случилось, что весь командный состав 
сразу потерял всякое влияние на вверенные ему войска и почему солдат стал 
смотреть на офицера как на своего врага. Офицер не мог стать на вышеизложенную 
политическую платформу.
      
      Офицер в это время представлял собой весьма жалкое зрелище, ибо он в этом 
водовороте всяких страстей очень плохо разбирался и не мог понять, что ему 
делать. Его на митингах забивал любой оратор, умевший языком болтать и 
прочитавший несколько брошюр социалистического содержания. При выступлениях на 
эти темы офицер был совершенно безоружен, ничего в них не понимал. Ни о какой 
контрпропаганде и речи не могло быть. Их никто и слушать не хотел. В некоторых 
частях дошли до того, что выгнали все начальство, выбрали себе свое – новое – и 
объявили, что идут домой, ибо воевать больше не желают. Просто и ясно. В других 
частях арестовывали начальников и сплавляли в Петроград, в Совет рабочих и 
солдатских депутатов; наконец, нашлись и такие части, по преимуществу на 
Северном фронте, где начальников убивали.
      
      При такойто обстановке пришлось мне оставаться главнокомандующим 
ЮгоЗападным фронтом, а потом стать верховным главнокомандующим. Видя этот 
полный развал армии и не имея ни сил, ни средств переменить ход событий, я 
поставил себе целью хоть временно сохранить относительную боеспособность армии 
и спасти офицеров от истребления.
      
      Если бы после первого акта революции 1905–1906 годов старое правительство 
взялось за ум, произвело нужные реформы и между прочими мерами дало офицерскому 
составу знание и умение пропагандировать свою политграмоту, подготовив умелых 
ораторов из офицерской среды, то развал не мог бы состояться в таком быстром 
темпе. Теперь же приходилось метаться из одной части в другую, с трудом 
удерживая ту или иную часть от самовольного ухода с фронта, иногда целую 
дивизию или. корпус.
      
      Беда была еще в том, что меньшевики и эсеры, считавшие необходимым 
поддержать мощь армии и не желавшие разрыва с союзниками, сами разрушили армию 
изданием известного приказа № 1.28
      
      При таком тяжелом положении фронта я счел нужным просить главковерха 
Алексеева собрать в Ставке всех главнокомандующих фронтами для обмена мнениями 
и согласования наших усилий сохранить армию. Вероятно, и другие командующие 
фронтами заявили то же самое. Как бы то ни было, но Алексеев созвал всех 
главнокомандующих фронтами, кроме Кавказского, на совещание в Ставку, насколько 
мне помнится – в апреле или в начале мая. Оказалось, как и следовало ожидать, 
что на всех фронтах с незначительной разницей положение вполне одинаковое. 
Выяснилось также, что усиленная революционная пропаганда в войсках ведется 
частью по приказанию, а частью попустительством Петроградского Совета рабочих и 
солдатских депутатов, так как большинство пропагандистов было снабжено 
мандатами этого Совета. Выяснилось также то, что, опасаясь контрреволюции, о 
которой никто не помышлял, названный Совет в лице многих его членов продолжал 
разрушать дисциплину в армии. Подводя итог всему нашему совещанию, мы пришли к 
заключению, что мы сами ничего поделать не можем и что нам нужно объясниться с 
Временным правительством и Петросоветом. Мы просили Алексеева всем вместе ехать 
в Петроград, чтобы объяснить необходимость какоголибо решения, то есть или 
заключить сепаратный мир или прекратить мирную пропаганду в войсках и, напротив,