АвстроВенгрией мне был известен; он был строго оборонительный и во многих 
отношениях, по моему мнению, был составлен неудачно. Он и не был применен в 
действительности, а по создавшейся обстановке мы начали наступательную кампанию,
 которую не подготовили. В чем же заключался наш новый план войны, представляло 
для меня полную тайну, которой не знал, повидимому, и главнокомандующий 
фронтом. Легко может статься, что и никакого нового плана войны создано не было 
и действовали лишь случайными задачами, которые определялись обстановкой. Как 
бы то ни было, мне казалось чрезвычайно странным, что мы без оглядки стремимся 
только вперед, не обращая внимания на близкий мне левый фланг, что мы удлиняем 
наши пути сообщения, растягивая наши войска до бесконечности по фронту, не имея 
достаточно сильных резервов, без которых, как уже выяснилось, мы не можем быть 
обеспеченными не только от разных неприятных сюрпризов, но и от той или иной 
катастрофы, могущей перевернуть столь удачно начатую войну. Опасность разброски 
сил при постоянно увеличивающихся наших коммуникационных линиях усугублялась 
еще тем, что мы постепенно получали настоятельные предупреждения, что 
огнестрельных припасов осталось мало, в особенности артиллерийских снарядов, и 
что нет оснований ожидать в скором будущем исправления этого ужасного положения.

      
      Во второй половине ноября 8я армия, беря одну неприятельскую позицию за 
другой, разбила противника и заставила его отступить на южную сторону Карпат; 
но эти бои, чрезвычайно тяжелые и ожесточенные, которые притом нужно было вести 
с наивозможно меньшей тратой снарядов и патронов, выбивая шаг за шагом 
противника с одной вершины на другую, дорого стоили нашим войскам, и потери 
наши были значительны. Каждая вершина на этих позициях была заранее сильнейшим 
образом укреплена при трех– и четырехъярусной обороне, и мадьяры (в 
особенности) со страшным упорством отчаянно защищали доступ к Венгерской 
равнине, в которую, впрочем, мы в данное время не стремились. Наиболее упорные 
бои пришлось вести у МезоЛаборца, где главная тяжесть боя выпала на долю 8го 
корпуса во главе с генералом Орловым.
      
      Странное было положение этого генерала: человек умный, знающий хорошо 
свое дело, распорядительный, настойчивый, а между тем подчиненные войска не 
верили ему и ненавидели его. Сколько раз за время с начала кампании мне 
жаловались, что это – ненавистный начальник и что войска глубоко несчастны под 
его начальством. Я постарался выяснить для себя, в чем тут дело. Оказалось, что 
офицеры его не любят за то, что он страшно скуп на награды, с ними редко 
говорит и, по их мнению, относится к ним небрежно; солдаты его не любили за то, 
что он с ними обыкновенно не здоровался, никогда не обходил солдатских кухонь и 
не пробовал пищи, никогда их не благодарил за боевую работу и вообще как будто 
бы их игнорировал. В действительности он заботился и об офицере и о солдате, он 
всеми силами старался добиваться боевых результатов с возможно меньшей кровью и 
всегда ко мне приставал с просьбами возможно лучше обеспечивать их пищей и 
одеждой; но вот сделать, чтоб подчиненные знали о его заботах, – этим он 
пренебрегал или не умел этого. Знал я таких начальников, которые в 
действительности ни о чем не заботились, а войска их любили и именовали их 
«отцами родными». Я предупреждал Орлова об этом, но толку было мало, он просто 
не умел привлекать к себе сердца людей. Как бы то ни было, но тут он работал 
хорошо и со своим корпусом дело сделал.
      
      В это же время 24й корпус наступал несколько восточнее, от Лиско на 
Балигруд, Цисну и Ростоки. И этому корпусу было приказано не спускаться с 
перевала, но тут генерал Корнилов опять проявил себя в нежелательном смысле: 
увлекаемый жаждой отличиться и своим горячим темпераментом, он не выполнил 
указания своего командира корпуса и, не спрашивая разрешения, скатился с гор и 
оказался, вопреки данному ему приказанию, в Гуменном; тут уже хозяйничала 2я 
сводная казачья дивизия, которой и было указано, не беря с собой артиллерии, 
сделать набег на Венгерскую равнину, произвести там панику и быстро вернуться. 
Корнилов возложил на себя, повидимому, ту же задачу, за что и понес должное 
наказание. Гонведская дивизия, двигавшаяся от Ужгорода к Турке, свернула на 
Стакчин и вышла в тыл дивизии Корнилова. Таким образом, он оказался отрезанным 
от своего пути отступления; он старался пробраться обратно, но это не удалось, 
ему пришлось бросить батарею горных орудий, бывших с ним, зарядные ящики, часть 
обоза, несколько сотен пленных и с остатками своей дивизии, бывшей и без того в 
кадровом составе, вернуться тропинками.
      
      Тут уже я считал необходимым предать его суду за вторичное ослушание 
приказов корпусного командира, но генерал Цуриков вновь обратился ко мне с 
бесконечными просьбами о помиловании Корнилова, выставляя его пылким героем и 
беря на себя вину в том отношении, что, зная характер Корнилова, он обязан был 
держать его за фалды, что он и делал, но в данном случае Корнилов совершенно 
неожиданно выскочил из его рук. Он умолял не наказывать человека за храбрость, 
хотя бы и неразумную, и давал обещание, что больше подобного случая не будет. 
Кончилось тем, что я объявил в приказе по армии и Цурикову, и Корнилову выговор.
 Впоследствии, когда Корнилов, уже в составе 3й армии, опять не послушался 
Цурикова и при прорыве немцами фронта 3й армии не выполнил данного ему 
приказания, он был окружен со всех сторон и взят в плен. Вспоминая об этом, я, 
хотя и запоздало, сожалел, что вследствие моей неуместной в данном случае 
уступчивости я невольно подготовил окончательное поражение этой славной дивизии.
 Странное дело, генерал Корнилов свою дивизию никогда не жалел: во всех боях, в