и крепком желании невозможное оказывается возможным, и потребованные мною 
подкрепления, как будет дальше видно, к решающему моменту были подвезены и 
подошли своевременно, за исключением, к сожалению, моей бригады, упомянутой 
ранее, Которую генерал Рузский отказался вернуть, сообщая, что она уже втянута 
в бой. Тогда я просил направить мне какуюлибо другую бригаду, так как если бы 
я не устоял, то и ему у РавыРусской пришлось бы плохо. Просил я также и 
главнокомандующего в этом экстренном случае, который мог при неуспехе сильно 
скомпрометировать наши прежние удачи, воздействовать со своей стороны на 3ю 
армию; тем более что, по имевшимся у нас сведениям, силы противника, 
противостоявшие 3й армии, были небольшие; но все мои заявления по этому поводу 
оставались гласом вопиющего в пустыне.
      
      В эту же ночь я получил телеграмму главнокомандующего, в которой впервые 
сообщалось, что тратить боевые припасы, в особенности артиллерийские снаряды, 
следует очень осторожно, ибо в запасе их мало. На это я ответил, что при данной 
обстановке я совершенно отказываюсь объявить приказ об осторожном расходовании 
огнестрельных припасов и этим обескураживать войска, имеющие против себя 
многочисленного противника с более могущественной артиллерией, совершенно не 
жалеющего снарядов, и что в данный момент не время и не место об этом думать.
      
      В 3 часа ночи 29 августа явился ко мне начальник штаба 24го армейского 
корпуса генералмайор Трегубов с просьбой разрешить 48й пехотной дивизии 
остаться на занятых ею с вечера местах и не отходить на высоты севернее 
Миколаева. Нужно заметить, что телеграфная и телефонная связь штаба 24го 
армейского корпуса со штабом армии была нарушена и диспозиция была доставлена в 
штаб этого корпуса одним из моих адъютантов на автомобиле; телеграфная же связь 
была восстановлена лишь к полудню следующего дня. Я спросил начальника штаба 
корпуса, каким образом командир корпуса, получивший диспозицию к 9 часам вечера,
 решился не выполнить ее немедленно. Не мог же он не понимать, что отход на 
назначенную позицию мог быть выполнен лишь ночью, так как с рассвета бой, 
несомненно, начнется усиленным темпом, и тогда разговора о выполнении 
диспозиции уже быть не может. Ведь подобным самовольным действием нарушаются 
мои соображения, и это может повести к глубокому охвату левого фланга армии. На 
это мне начальник штаба корпуса ответил, что он диспозицию генералу Цурикову не 
докладывал, а приехал по просьбе начальника дивизии генерала Корнилова. Я ему 
сказал: «За совершенное вами преступление на поле сражения отрешаю вас от 
должности и предаю суду». И тут же приказал начальнику штаба армии немедленно 
передать мое приказание генералу Байову ехать в штаб 24го корпуса и принять 
там штаб корпуса, доложив генералу Цурикову, которого он мог увидеть не ранее 6 
– 7 часов. утра, что ни моего разрешения, ни моего запрета уже. больше не 
требуется, ибо к его приезду бой будет в самом разгаре; я приказал передать ему 
также, что я крайне возмущен, что его начальник штаба им так мало 
дисциплинирован.
      
      
      
      На второй день боя мой правый фланг держался на месте и напор противника 
стал слабее, чем в предыдущий день; в центре 7й и 8й корпуса, хотя и с трудом 
и большими потерями, также удержались на своих местах; но левый фланг, к 
сожалению, как я это предвидел, потерпел крушение. 48я пехотная дивизия была 
охвачена с юга, отброшена за реку Щержец в полном беспорядке и потеряла 26 
орудий. Неприятель на этом фланге продолжал наступление, и, если бы ему удалось 
продвинуться восточнее Миколаева с достаточными силами, очевидно, армия была бы 
поставлена в критическое положение. Я направил на поддержку 24го корпуса 12ю 
кавалерийскую дивизию, бывшую в моем резерве; к тому же времени прибыла и 2я 
сводная казачья. Чтобы остановить напор противника, генерал Каледин спешил три 
полка, имея в резерве Ахтырский гусарский полк и один эскадрон белгородских 
улан; 2я же сводная казачья дивизия заполнила разрыв, который оказался между 
8м и 24м корпусами. Так как спешенные части 12й кавалерийской дивизии, 
очевидно, не могли остановить наступавшего многочисленного врага, то в этой 
крайности Каледин пустил в конную атаку семь вышеперечисленных эскадронов, 
которые самоотверженно и бешено кинулись на врага. Эта атака спасла положение: 
наступавшие австрийцы в полном беспорядке ринулись назад и затем ограничились 
стрельбой на месте, но уже в наступление более не переходили. Я поставил 
Каледину в вину то, что он вначале спешил семнадцать эскадронов, хотя он не мог 
не сознавать, что максимум 2000 стрелков не могут остановить не менее двухтрех 
дивизий пехоты. Вместо этой неудачной полумеры не лучше ли было бы, выбрав 
момент, атаковать австрийцев всеми 24 эскадронами в конном строю при помощи 
конноартиллерийского дивизиона и дивизионной пулеметной команды?
      
      Около полудня того же 29 августа мною было получено донесение генерала 
РадкоДмитриева, что его воздушная разведка выяснила: несколько больших колонн 
стягиваются к Гродеку и, очевидно, центр тяжести боя переносится к нашему 
центру. Было ясно из этих сведений, что 30 августа австрийцы предполагают 
пробить мой центр, разрезать армию пополам, и по ближней дороге от Гродека ко 
Львову захватить этот важный административный и политический пункт. Это 
чрезвычайно важное и своевременное донесение, которое только и могло быть 
выяснено воздушной разведкой, дало мне возможность стянуть все мои резервы к 
7му и 8му корпусам. Таким образом, к рассвету 30 августа в центре моего 
боевого порядка было мною сосредоточено около 85 батальонов пехоты с их