должны были сейчас же встретиться с Керенским на совещании. Но занятия наши 
были прерваны появлением адъютанта Керенского, передавшего мне требование 
министра немедленно явиться на вокзал вместе с начальником штаба. Мы поехали. В 
тот же день мне передали, что Керенский рвал и метал на вокзале, грозно заявляя,
 что генералы разбаловались, что их надо подтянуть, что я не желаю его знать, 
что он требует к себе внимания. ибо «прежних» встречали, часами выстаивая во 
всякую погоду на вокзалах, и т. д. Все это было очень мелочно и смешно, в 
особенности по сравнению с той трагической обстановкой на фронте, о которой мы 
только что совещались с начальником штаба.
      
      Когда я вошел в вагон министра, он мне лично не высказал своего 
неудовольствия и упреков не делал, но сухое, холодное отношение сразу же 
почувствовалось. Он потребовал доклада о положении дел на фронте, что я 
немедленно вкратце исполнил. Я предупреждал его, что моральное состояние наших 
армий ужасно. Подробно говорить я не мог, ибо время приближалось к 4 часам, а 
заседание было назначено на 3 часа. Нас ждали, и я принужден был задать вопрос: 
не благоугодно ли ему будет отложить заседание или поторопиться ехать? На 
последнее он согласился, и мы поехали в генералквартирмейстерскую часть, где 
все члены совещания уже были собраны.
      
      В промежутке между заседаниями военный министр и все участники обедали у 
меня. Мы обсудили и разобрали все вопросы, которые возбудил военный министр. 
Заседание затянулось до 12 часов ночи. Я подчеркиваю, что лично никаких 
пессимистических взглядов не выражал, а лишь определенно объяснил, каково было 
в то время действительное состояние армии. Я заявил. что стараюсь выполнять 
программу, выработанную моим предшественником Алексеевым, хотя считаю, что ее 
выполнить мудрено. Клембовский заявил чтото вроде моего. Когда же дело дошло 
до Деникина, то он разразился речью, в которой яро заявлял, что армия более не 
боеспособна, сражаться более не может, и приписывал всю вину Керенскому и 
Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Керенский начал резко 
оправдываться, и вышло не совещание, а прямо руготня. Деникин трагично махал 
руками, а Керенский истерично взвизгивал и хватался за голову. Этим наше 
совещание и кончилось.
      
      Керенский мне говорил за обедом, что просит меня приехать в Москву, где 
будет общегосударственное совещание, но я ему ничего на это не ответил, 
чувствуя, что это с его стороны обман и что моя песенка спета. Я не хотел 
уходить в отставку, считая, что было бы нечестно с моей стороны бросить фронт, 
когда гибнет Россия. Такое предположение меня сильно тогда оскорбляло. В 
воспоминаниях бывшего французского посла Палеолога прямо говорится, что будто я 
просил отставки, – это одна из многих неправд, которые говорили и писали обо 
мне. С первого дня войны и до дня моего увольнения, в течение ровно трех лет, я 
ни разу никуда не отлучался ни на один день, исполняя бессменно свои тяжелые 
обязанности. За это время в течение 20 месяцев я командовал 8й армией, которая 
достаточно прославилась боевыми подвигами. В течение 14 месяцев я был 
главнокомандующим армиями ЮгоЗападного фронта. В то время мое наступление 1916 
года не было еще забыто. Я никуда и никогда лично не просился и, как солдат, 
исполнял те обязанности, которые на меня возлагались. В исполнение своего долга 
я вкладывал душу, войска меня знали так же, как и я их знал, а потому меня 
крайне оскорбило, когда на другой день после совещания в Ставке я получил 
следующую телеграмму: «Временное правительство постановило назначить вас в свое 
распоряжение. Верховным главнокомандующим назначен генерал Корнилов. Вам 
надлежит, не ожидая прибытия его, сдать временное командование начальнику штаба 
верховного главнокомандующего и прибыть в Петроград. Министрпредседатель, 
военный и морской министр Керенский».
      
      
Мой отъезд из армии
      
      Меня поразила эта необычайная спешность, которая оказалась необходимой 
для удаления меня из Ставки… Я тотчас же ответил, что уезжаю, но прошу 
разрешения ехать не в Петроград, а в Москву, где находилась семья моего 
единственного брата, где я имел квартиру, и мне хотелось отвезти самому мою 
жену, сильно потрясенную всем происшедшим, на что я получил разрешение. Я 
выехал в тот же день, сдав должность генералу Лукомскому, радуясь, что 
Корнилова не видел, ибо вполне был убежден, что он со своим другом Савинковым 
устроит какуюнибудь выходку, которая будет губительна для него одного. Далее 
скажу о нем несколько подробнее, а теперь вернусь к вопросу о моей отставке, 
так грубо и незаслуженно мною полученной.
      
      На пути в Москву я обдумывал и вспоминал некоторые разговоры и 
подробности за последние недели моего пребывания на фронте. Однажды мне келейно 
был задан вопрос: буду ли я поддерживать Керенского, в случае если он найдет 
необходимым возглавить революцию своей диктатурой? Я решительно ответил: «Нет, 
ни в коем случае, ибо считаю в принципе, что диктатура возможна лишь тогда, 
когда подавляющее большинство ее желает». А я знал, что, кроме кучки буржуазии, 
ее в то время никто не хотел, в особенности же ее не хотела вся солдатская 
масса на фронте, которая приняла бы это как контрреволюцию, следствием чего 
явилось бы непременно избиение офицерского состава. Это – вопервых, а 
вовторых, я считал Керенского по свойству его истеричной натуры лицом для