— Почему?
     Он задумался.
     — Массовой я человек, рабочий… Не могу я в одиночку. Что хотите, а не могу.

     Я, конечно, не убеждал его. Впоследствии он уехал в Америку, а еще позже, 
летом 1907 года, был арестован в г. Николаеве с бомбами. Его судили военным 
судом и тогда же повесили.
     Через несколько дней после моего первого разговора с Матюшенкой я случайно 
встретил Гапона. Я сказал ему, что он лжет, рассказывая о своем участии в 
экспедиции «Джон Крафтон», и что я могу уличить его в этом.
     Гапон покраснел. В большом гневе, он сказал:
     — Как ты смеешь говорить мне, Гапону, что я лгу?
     Я ответил, что настаиваю на своих словах.
     — Так я, Гапон, потвоему, лжец?
     Я ответил, что да, он, Гапон, помоему, несомненный лжец.
     — Хорошо. Будешь помнить. Я все про тебя расскажу.
     — Что ты расскажешь? — спросил я.
     — Все. И про Плеве, и про Сергея.
     — Кому?
     Он махнул рукой в ответ.
     Гапон счел себя оскорбленным мной. Он послал в заграничный комитет партии 
письмо, в котором требовал третейского суда между мной и им.
     Я от суда отказался. Эта встреча была моей последней встречей с Гапоном. 
Гоц, которому я ее рассказал, улыбнулся.
     — И хорошо сделали. Конечно, Гапон лжет, где, кому и когда может.
     — Но ведь ему верят.
     — Не очень. А скоро перестанут верить совсем.
     Таково было отношение мое и Гоца к Гапону уже осенью 1905 г., но ни Гоц, 
ни я, конечно, не могли предвидеть конца его сложных интриг.
     Дело Татарова было выяснено. Азеф приехал в Женеву (во время следствия над 
Татаровым он жил в Италии), и мы вместе с ним и Гоцем приступили к обсуждению 
дальнейших боевых планов.
     В Женеву приехала даже Дора Бриллиант. Из Петербурга мы получили известие, 
что Зильберберг и Вноровский ликвидировали свои закладки, и что извозчиком 
остался один Петр Иванов.
     Все трое по нашему поручению были предупреждены о временной приостановке 
дела Трепова младшим братом Гоца, Абрамом Рафаиловичем, уже тогда предлагавшим 
свои услуги боевой организации.
     Был октябрь в середине. В заграничных газетах стали появляться известия о 
забастовках в России. Известия эти становились все многочисленнее и все важнее, 
и, наконец, появилась телеграмма, что забастовала железнодорожная сеть. 
Волейневолей приходилось пережидать забастовку в Женеве.
     Манифест 17 октября оживил эмиграцию. Его приветствовали, как начало новой 
эры: в окончательной революции никто не сомневался. Ежедневно устраивались 
многолюдные митинги. Ораторы говорили о значении совершающегося переворота, и 
все, или почти все, искренно верили в этот переворот. На одном из таких 
митингов мне пришлось говорить речь о значении террористической борьбы в 
истории русской революции.
     Когда появились телеграммы, — сперва из крепости — об освобождении почти 
всех арестованных 15 марта, а потом из Шлиссельбурга — об освобождении 
шлиссельбуржцов, то даже и скептики начали верить, что правительство вступило 
на путь реформ. Падение Шлиссельбурга было залогом близкого падения 
самодержавия.
     В партии и в центральном комитете стали раздаваться голоса, что принятая 
партией тактика не соответствует политическому моменту, и что она требует 
изменения. Я подхожу теперь еще к одной причине, сыгравшей, по моему мнению, 
видную роль в упадке боевой организации, я в ее лице — всего центрального 
террора. Я говорю о тактике, принятой центральным комитетом непосредственно 
после 17 октября.
     Аресты 17 марта и раскрытие приемов уличного наблюдения, как я уже говорил 
выше, дали правительству перевес над террором. Кроме того, измена Татарова 
остановила естественный рост боевой организации и парализовала ее деятельность 
с марта по октябрь 1905 года. Но измена эта теперь была обнаружена, и Татаров 
был устранен от каких бы то ни было дел.
     С другой стороны, растерянность правительства в момент октябрьского 
манифеста была невиданно велика. Устранение Татарова и слабость полиции, 
казалось, давали боевой организации возможность возродиться во всей своей силе 
и нанести окончательное поражение самодержавию. Случилось, однако, иное. Мнение 
членов боевой организации, по крайней мере, большинства их (я с уверенностью 
могу сказать, что такого мнения, кроме меня, держались еще: Лева и Ксения 
Зильберберг, Вноровский, Дора Бриллиант, Рашель Лурье, Калашников и выпущенные 
из крепости Моисеенко и Шиллеров. Мнение же Иванова, Двойникова и Назарова мне 
неизвестно), вступило в резкий конфликт с мнением партии в лице ее центрального 
комитета, и центральный комитет одержал в этом конфликте верх. Боевая 
организация в своем большинстве (за исключением Азефа) стояла на той точке 
зрения, что единственная гарантия приобретенных свобод заключается в реальной 
силе. Такой силой, во всяком случае, могло явиться активное воздействие террора.
 С этой точки зрения террор не только не должен был быть прекращен, но, 
наоборот, пользуясь благоприятным моментом, необходимо было его усилить и 
предоставить в распоряжение боевой организации возможно больше людей и средств.