В Женеве я познакомился с минномашинным квартирмейстером Афанасием 
Матюшенко, бывшим командиром революционного броненосца «Князь 
ПотемкинТаврический». Придя летом 1905 г. с восставшим кораблем в румынский 
порт Констанцу и убедившись, что его товарищиматросы не будут выданы русским 
властям, он поехал в Швейцарию, но не примкнул ни к одной из партий. 
Впоследствии он определенно склонился в сторону анархизма. Гапон вел с ним 
сложную интригу. Он хотел привлечь его в свой полумифический «Рабочий Союз». На 
первых порах интрига эта имела успех.
     Вскоре после моего приезда в Женеву, Матюшенко зашел ко мне на дом. На вид 
это был обыкновенный серый матрос, с обыкновенным серым скуластым лицом и с 
простонародной речью.
     Глядя на него, нельзя было поверить, что это он поднял восстание на 
«Потемкине», застрелил собственной рукой нескольких офицеров и сделал во главе 
восставших матросов свой знаменитый поход в Черном море. Придя ко мне, он с 
любовью заговорил о Гапоне:
     — А батюшкато вернулся.
     — Вернулся?
     — Да. Два месяца в Петербурге прожил, «Союз» устроил.
     — Кто вам сказал?
     — Да он и сказал.
     Гапон сказал Матюшенке неправду. Я знал, что Гапон в Петербурге не был, а, 
прожив в Финляндии дней десять, вернулся за границу, причем никакого «Союза» не 
учредил, а ограничился свиданием с несколькими рабочими. Я не сказал, однако, 
об этом Матюшенке. Он продолжал:
     — Эсэры… Эсдеки… Надоели мне эти споры, одно трепание языком. Да и силы в 
вас настоящей нету. Вот у батюшки дела так дела…
     — Какие же у него дела?
     — А «Джон Крафтон»?
     — Какой «Джон Крафтон»?
     — Да корабль, что у Кеми взорвался.
     — Ну?
     — Так ведь батюшка его снарядил.
     — Гапон?
     — А то кто же? Он и водил, он и во время взрыва на корабле находился. 
Едваедва жив остался.
     Как я упоминал выше, Гапон никакого отношения к экспедиции «Джона 
Крафтона» не имел. Действительно, из денег, пожертвованных в Америке, часть 
должна была пойти на гапоновский «Рабочий Союз», в виде оружия, но этим и 
ограничивалось «участие» Гапона.
     — Вы уверены в этом?
     — Еще бы: сам батюшка говорил!
     — Гапон говорил вам, что он был на корабле?
     — Да, говорил: и я, говорит, в Ботническом море был, едва спасся.
     — Вы хорошо помните?
     — Ну, конечно.
     Не оставалось сомнения, что Гапон не брезгает никакими средствами, чтобы 
привлечь в свой «Союз» Матюшенко. Но я всетаки еще ничего не сказал последнему.
 Насколько же скептически Матюшенко относился к революционным партиям, видно из 
следующего его характерного письма к В.Г.С. из Бухареста:
     
    «…Поймите, что вся полемика, которая ведется между партиями, страшно меня 
возмутила. Я себе представить не могу, за что они грызутся, чорт бы их забрал. 
И рабочих ссорят между собой, и сами грызутся. Вы знаете мое положение в Женеве,
 что я там был совершенно один. Все какбудто любят и уважают, а на самом деле 
видят во мне не товарища, а какуюто куклу, которая механически танцевала и 
будет еще танцевать, когда ее заставят. Иной говорит: вы мало читали Маркса, а 
другой говорит: нужно читать Бебеля. Для них непонятно, что каждый человек 
может мыслить так же сам, как и Маркс. Сидя в Женеве, я бы окончательно погряз 
в эти ссоры и раздоры. Там партии ссорятся, чье дело на „Потемкине“, а здесь 
люди сидят без работы и без хлеба, и некому пособить. Чудно: что сделали, то 
нужно, а кто сделал, те не нужны».
     
     Он был, конечно, прав. За границей было много ненужных трений, и для него, 
матроса, глубоко верящего в революцию, эмигрантские разговоры были чужды и 
непонятны. По эмиграции он судил и о деятельности партий в России. Гапон ловко 
пользовался этим настроением его. Несколько позже, когда обнаружился обман 
Гапона, и Матюшенко, возмущенный, отдалился от него, я както задал ему такой 
вопрос:
     — А скажите, Илья Петрович (так звали Матюшенко за границей), какое вам 
дело до всех этих споров?
     — Да никакого, конечно.
     — Так зачем вы слушаете их?
     — А что же мне делать?
     — Как что? Дело найдется.
     Матюшенко исподлобья взглянул на меня:
     — Какое дело?
     — Террор, Илья Петрович.
     — Террор? Террор — верно, настоящее дело. Это не языком трепать… Да не для 
меня это.