имя… Но в чем вы меня обвиняете?
     Чернов. Вы знаете сами.
     Татаров. Нет.
     Тютчев. В предательстве.
     Чернов. Лучше, если вы сознаетесь. Вы избавите нас от необходимости 
уличить вас.
     Татаров молчит. Молчание длится минут десять. Его прерывает Бах:
     — Дегаеву были поставлены условия. Хотите ли вы, чтобы и вам они были 
поставлены?
     Татаров не отвечает. Молчание длится еще минут десять. Все время Татаров 
сидит, положив руки на стол и на руки голову. Наконец, он подымает глаза:
     — Вы можете меня убить. Я не боюсь смерти. Вы можете меня заставить убить. 
Но даю честное слово: я не виновен.
     Допрос продолжался еще несколько дней. Выяснилось еще, что Татаров:
     1) узнал от А.В.Якимовой в Минске, что в Нижнем Новгороде летом 1905 г. 
предполагался съезд членов боевой организации;
     2) знал петербургский адрес ВолошенкоИвановской перед арестом 17 марта;
     3) имел свидание с Новомейским и бывшим членом «Народной Воли» Фриденсоном 
перед арестом Новомейского;
     4) виделся с Рутенбергом перед арестом его в Петербурге (июнь 1905 г.) и 
много других подробностей.
     Все эти были подробности лишены в наших глазах большого значения. Общий 
характер допроса был тот же: Татаров был постоянно уличаем во лжи.
     Мы дважды пытались выяснить роль Татарова помимо заседаний комиссий. 
Частным образом в гостинице его посетили сначала Чернов, потом я.
     Когда я вошел к Татарову, он сидел в кресле, закрыв лицо руками. Мы не 
поздоровались. Он не обернулся ко мне. Я сказал ему, что, зная его давно, не 
могу верить в его предательство; что я с радостью защищал бы его в комиссии; 
что характер его показаний лишает меня этой возможности; что я прошу его помочь 
мне, — объяснить в его поведении многое, нам непонятное. Я сказал ему также, 
что только полная его откровенность может дать этому делу благоприятный исход.
     Татаров молчал, не отрывая рук от лица. По сотрясению его плеч я видел, 
что он плачет.
     Наконец, Татаров сказал:
     — Когда я говорю с вами, я чувствую себя подлецом. Когда я один, — совесть 
моя чиста.
     Больше я от него ничего не услышал.
     Чернов имел не больше успеха.
     Вместо обещанного удостоверения, Татаров представил в комиссию клочок 
бумаги, на котором было написано приблизительно следующее: «Мой милый сын, я 
дал тебе 10 тысяч рублей. Твой отец Ю.Татаров».
     Рассмотрев все имевшиеся в ее распоряжении материалы, комиссия единогласно 
постановила:
     В виду того, что:
     1) Татаров солгал товарищам по делу и о деле,
     2) имел личное знакомство с гр[афом] Кутайсовым, не использовал его в 
целях революционных и даже не довел о нем до сведения центрального комитета,
     3) не мог выяснить источника своих значительных средств,
     4) устранить Татарова от всех партийных учреждений и комитетов, дело же 
расследованием продолжать.
     Гоц одобрил это решение. Все члены комиссии единогласно вынесли 
уверенность, что Татаров состоял в сношениях с полицией. Характер же и цели 
этих сношений остались невскрытыми. Поэтому пока не могло быть и речи о лишении 
Татарова жизни.
     Однако многие из товарищей остались недовольны нашим постановлением. Они 
находили, что Татаров уже уличен.
     Татаров уехал в Россию. Из Берлина он прислал в комиссию несколько писем. 
В них он пытался объяснить свое поведение:
     «…Вы не можете представить, — писал он нам, — какой ужас — выставленные 
вами обвинения для человека, который, кроме трех лет тюремного заключения (в 
три приема) и первых полугора лет ссылки, остальные восемь с половиной лет 
своей революционной деятельности жил непрерывной мучительной революционной 
работой, которая была для него всем. Теперь я думал идти на работу на жизнь и 
на смерть, и вот удар. Я не могу ничего говорить, не могу писать. Я только 
перечислю вам голые факты и сухие доводы, и вы сами разберетесь в них по 
совести:
     Типографию в Иркутске поставил я, и вел ее с большим риском и успехом я 
один, до самого отъезда, т.е. до конца января 1905 г., значит, не было ничего 
против меня.
     В 17 марта я не мог быть повинен, так как никого не знал, кроме П.И. 
(Тютчев), от которого ничего не знал. А о Новомейском не подозревал, что он 
занимается революционными делами (кроме «Возрождения»). Значит, и о марте нет 
речи.
     В Одессе я был в половине июня, за несколько дней до Потемкинских дней, 
бывал на собраниях центрального комитета. Видел и знал всех главных людей, знал 
роль каждого из них, хотя не знал дел и предприятий… И с июня не было никого, о 
ком можно было бы подумать, что я повредил ему.
     Наконец, уже за границей Минор и Коварский видели близко, как все время и 
все заботы у меня были поглощены издательством. И так не работает и не ведет 
себя человек, вредящий партии.