если вызвать рабочих сюда или в Выборг?
     Я ничего не ответил. Гапон сказал:
     — Паспорт у тебя есть?
     — Есть.
     — Дай мне.
     — У меня один.
     — Все равно. Дай.
     — Ведь мне самому нужен.
     — Ничего. Дай.
     — Слушай, не могу же я остаться без паспорта.
     — Дай.
     Я дал ему фальшивый паспорт на имя Феликса Рыбницкого. Пряча паспорт, он 
повторил свой вопрос:
     — Так ты думаешь, — повесят?
     — Повесят.
     — Плохо.
     Я стал прощаться. На столике у постели лежал заряженный браунинг. Гапон 
взял его и потряс им над головой.
     — Живым не сдамся!
     Евва Прокопе направила меня в Або. Из Або я, в сопровождении члена той же 
финской партии Активного Сопротивления, тов. Кувшинова, проехал на Аландские 
острова. На Аландских островах был снаряжен парусный бот, принадлежащий 
местному помещику Альфтану. Альфтан, Кувшинов, крестьянин Линдеман и студент 
гельсингфорсского университета Виоде составили экипаж бота. Мы прошли таможню 
под флагом яхтклуба и к вечеру остановились на маленьком острове в финских 
шхерах. На заре мы опять снялись с якоря и через сутки были уже в шведских 
водах. Меня высадили на шведский маяк. Финны сказали смотрителю маяка, что я 
французтурист, и с его помощью я нанял парусную лодку до Фюрюзунда, маленького 
курорта под Стокгольмом. К вечеру я был в Фюрюзунде и еще через день в 
Стокгольме.
     Я не могу забыть той любезности и того радушия, с которыми встретили меня 
тогда эти финны. В моем лице они, по их мнению, оказывали услугу русской 
революции и делали это с тем большей готовностью, что справедливо считали себя 
товарищами русских революционеров.
     В начале сентября я приехал в Женеву.
     
VII
     
     В Женеве я нашел Гоца. Он попрежнему лежал в постели больной. Гоц 
внимательно выслушал мой рассказ о положении дел в боевой организации и сказал, 
что текст упомянутого письма уже доставлен ему из Петербурга. Он спросил меня, 
что я думаю об этом письме.
     — Что я думаю? Ничего.
     — А Татаров?
     Я сказал, что знаю Татарова давно и не могу допустить мысли, чтобы он мог 
стать провокатором. Гоц задумался.
     — Помоему, — заговорил он медленно, — письмо несомненно полицейского 
происхождения. За ним кроется какаято интрига. Кроме того, мне кажется, в 
партии есть провокатор. Чем иным объяснить, например, наблюдение за нами в 
Нижнем?
     — Что же вы думаете? — перебил я его.
     Он не скоро ответил. Наконец, он сказал:
     — Помоему, нужно расследовать дело.
     Татаров жил в это время в Париже. Он предпринял в России издание легальным 
путем статей, появлявшихся разновременно в «Революционной России», и уже 
напечатал в русских газетах объявление об этом издании.
     В объявлении этом были перечислены имена Гоца, Шишко, Чернова, Минора, 
Баха и других видных социалистовреволюционеров. Такое перечисление имен могло 
только повредить делу: оно обращало на себя внимание читателей и цензуры. 
Татаров не мог об этом не знать.
     Не один Гоц смотрел мрачно на положение дел в партии. Присутствие 
провокатора чувствовалось многими. Многих также смущало, что в указанном письме 
упоминался Татаров. Татаров произвел на большинство заграничных товарищей 
неприятное впечатление, хотя, конечно, никаких поводов к его обвинению быть еще 
не могло.
     В начале сентября Гоц собрал находившихся в Женеве членов центрального 
комитета и близких к комитету людей. На этом собрании были Минор, Чернов, 
Тютчев, я и некоторые другие. Гоц, открывая собрание, сказал:
     — Я много думал. Положение очень серьезное. Мы, мне кажется, должны стоять 
на единственно революционной точке зрения: для нас не может быть ни имен, ни 
авторитетов. В опасности партия, поэтому будем исходить из крайнего положения,
 — допустим, что каждый из нас находится в подозрении. Я начинаю с себя. Моя 
жизнь известна. Кто может чтонибудь возразить? Он остановился потом на жизни 
каждого из присутствовавших и спросил:
     — Может быть, ктонибудь определенно подозревает коголибо?
     Встал Чернов. Он долго и горячо говорил, доказывая, что, по его мнению, 
подозрителен N., человек самостоятельных и оппозиционных центральному комитету 
взглядов, но хорошо всем известный и несомненно стоявший выше всяких подозрений.
 Когда Чернов кончил свою речь, все рассмеялись, и он рассмеялся первый. До 
того обвинение N. было непохоже на правду.