Однажды в июне я, по обыкновению, бродил по Крещатику. Вдруг неожиданно я 
услышал за собою голос:
     — Позвольте вас на минуту.
     Я был уверен, что это филер. Кто же мог обратиться ко мне с такими 
словами? Я обернулся. Передо мной стоял Дыдынский.
     Мы вошли с ним в кондитерскую. Там Дыдынский рассказал мне свою историю — 
как он вскрыл себе жилы в бане, как был арестован и отвезен в Киев. Кончил он 
просьбой принять его вновь в боевую организацию.
     Я сказал:
     — Слушайте, Дыдынский, неужели вы думаете, что товарищи теперь согласятся 
на это?
     Он опустил голову. Я продолжал:
     — Я первый не соглашусь. В сущности, вы ведь совершили преступление против 
организации.
     Тогда Дыдынский сказал:
     — Я не могу жить. Я решил так или иначе убить Клейгельса. Я убью его один, 
если вы не поможете мне.
     Я сказал ему, что мы, конечно, будем приветствовать убийство Клейгельса, 
кто бы его ни убил. Он спросил:
     — А на суде могу я назвать себя членом боевой организации?
     Я сказал:
     — Слушайте, оставим это: вы не убьете Клейгельса. Не думайте больше о 
терроре: ведь не всякий обязан стрелять и бросать бомбы. Работайте лучше в 
мирной работе.
     Дыдынский настаивал на своем. Он говорил, что пойдет на Клейгельса один, 
что он не нуждается в помощи и не просит ее, что ему нужно одно: иметь право 
назвать себя на суде членом боевой организации. Он говорил также, что чувствует 
свою вину перед товарищами по делу Плеве и хочет ее загладить. В случае 
неудачного покушения он, по его словам, будет молчать на суде.
     Выслушав его, я сказал:
     — Мы вам ни позволить, ни запретить убить Клейгельса не можем. У вас есть 
револьвер, вы легко, как человек легальный и со связями в Киеве, можете 
добиться приема у генералгубернатора, это ваше дело. Но помогать мы вам не 
будем, и встречаться с вами я не хочу. Если же вы убьете Клейгельса, — можете 
назвать себя членом боевой организации. Еще скажу вам следующее: никаких 
приготовлений ваше покушение не требует, — вы его можете совершить в любой день 
приема у Клейгельса. Даю вам сроку три недели: если через три недели Клейгельс 
не будет убит, я буду считать, что вы сегодня ничего мне не говорили.
     Через три недели Клейгельс не был убит. А еще через несколько дней я опять 
встретил Дыдынского на Крещатике. Он сделал вид, что не замечает меня.
     
V
     
     Гуляя часто по Крещатику в те часы, когда Шпайзман и Школьник должны были 
наблюдать за Клейгельсом, я редко видел их на местах. Особенно редко бывал на 
посту Шпайзман. Встречаясь с ними по вечерам, в Царском саду или гденибудь в 
трактире, я не раз высказывал им свое удивление. Они объясняли свое отсутствие 
разными причинами: то Шпайзман был нездоров, то у Школьник болит голова от 
уличного шума и т.п. Мне казалось, однако, что они чтото от меня скрывают. То 
же самое впечатление было у Зильберберга, который часто присутствовал при наших 
встречах. Было странно, что наблюдение тянется уже месяц, а наблюдающие 
систематически — еще не видели Клейгельса, между тем, как Зильберберг и я, 
наблюдая случайно, уже встречали его. Эта загадочность и поведение Школьник не 
соответствовали моему представлению о ней, как о фанатике революции, как о 
человеке, который во имя террора готов на всякую жертву. Однажды я вызвал ее на 
свидание одну, без Шпайзмана, и откровенно высказал ей свое мнение: я сказал ей,
 что лучше бросить дело совсем, чем вести его таким образом. Когда я кончил, я 
увидел на глазах ее слезы. Сильно жестикулируя, она заговорила со своим 
типичным еврейским акцентом.
     — Ну, хорошо… Я вам скажу все… Только бога ради пусть не знает Арон.
     — В чем дело?
     — Арон мне не позволяет.
     — Следить?
     Она закрыла глаза руками:
     — Он не хочет, чтобы я бросила бомбу…
     Для меня это было неожиданностью: я никогда не подозревал, что Шпайзман 
может по каким бы то ни было причинам противиться покушению. Я сказал:
     — Но ведь не вы будете бросать бомбу, а он. Вы ведь будете только в 
резерве.
     — Все равно. Он не хочет и этого.
     Я тоже не хотел этого. Но выбора не было: нужно было идти либо Школьник, 
либо Зильбербергу. Кроме того, я надеялся, что Клейгельс будет убит первой 
бомбой: бомбы были сделаны Зильбербергом, и на Крещатике не было большого 
движения; ничто не могло помешать метальщику подбежать к коляске. Я сказал:
     — А вы, — вы этого хотите?
     Она подняла на меня свои заплаканные глаза.
     — Вы спрашиваете. Как вы можете спрашивать?
     Через несколько дней я сказал Шпайзману:
     — Я вас не вижу на улице… Может быть, вы не хотите следить? — Он смутился.
     — По правде сказать, я думаю не о Клейгельсе.