условленной явке и, не дождавшись, пошел вопреки конспирации в гостиницу, где 
он должен был остановиться. В гостинице его не было. Я поехал в Друскеники, 
надеясь от Школьник узнать чтолибо о Шпайзмане.
     Школьник рассказала мне следующее: Шпайзман, как и все члены организации, 
перевозил динамит через границу под платьем. В Александрове, когда он стоял в 
таможенном зале, к нему подошел чиновник и неожиданно попросил его в отдельную 
комнату для подробного обыска. При обыске был найден динамит, зашитый пачками в 
холщевый мешок. Найден был также револьвер. На вопрос таможенного чиновника, 
что именно заключается в мешке, Шпайзман ответил, что он фармацевт, везет с 
собой камфору и, не желая платить пошлину, скрыл ее на себе. Ему поверили, но 
пригласили жандармского офицера. Офицер, осмотрев динамит, тоже принял его за 
лекарство. Шпайзману предложили уплатить 60 руб. пошлины, отобрали у него 
револьвер, составили протокол и отпустили. Из Александрова он приехал в Вильно, 
ждал меня несколько дней и, боясь обыска, уничтожил динамит. Не дождавшись меня,
 он уехал к Школьник в Друскеники. Накануне моего приезда он снова уехал в 
Вильно за деньгами. Мне этот рассказ не понравился. Не понравилось и 
уничтожение динамита, и самое происшествие на границе. Зная, с каким доверием 
относится к Шпайзману Школьник, я, ничего не сказав о своих впечатлениях, 
предложил ей дождаться его в Друскениках и потом вместе с ним ехать в Киев ко 
мне.
     В Киеве я сказал Шпайзману:
     — Расскажите, что было с вами на границе?
     Он смутился, но повторил рассказ Школьник.
     — А как же вы объяснили, что у вас есть револьвер? — спросил я.
     — Я сказал, что в России погром, что каждый человек имеет право самозащиты,
 и что если я и виновен в чемлибо, то только в том, что не имел надлежащего 
разрешения на хранение оружия.
     — Вам поверили?
     — Да, и отобрали револьвер.
     Тон его речи был правдив. Кроме того, я не имел основания сомневаться в 
его словах, наоборот, за границей он произвел на меня впечатление безусловно 
правдивого человека. Я всетаки спросил:
     — При вас был внутренний паспорт?
     — Да.
     — Его нашли?
     Шпайзман почувствовал в моих словах недоверие. Он еще больше смутился.
     — Нет, его не нашли. Заграничный паспорт отобрали у меня при входе, в 
дверях. Внутренний, тоже зеленого цвета, остался в кармане. При обыске я вынул 
его и положил на стол.
     — И жандармы не посмотрели?
     — Нет. Вероятно они думали. Что это мой заграничный паспорт.
     Я верил Шпайзману, но история была всетаки странная. Особенно странно 
было то, что он уничтожил динамит. Я спросил его:
     — Где вы уничтожили динамит?
     — В Вильно.
     — Почему?
     — Я боялся, что от Александрова за мной следят, а переменить паспорт не 
мог, — другого у меня не было.
     Я рассказал о происшествии Шпайзмана Зильбербергу. Зильберберг расспросил 
его о своей стороны и тоже поверил ему. Тем не менее, когда в Киев в мае 
приехал Азеф, я сообщил ему обо всем происшедшем.
     Азеф покачал головой и сказал:
     — А правда ли это?
     Я сказал, что я Шпайзману верю, но что это происшествие само по себе 
настолько невероятно, что если бы рассказывал не Шпайзман, а ктолибо другой, 
то я бы не поверил ни одному слову.
     Азеф опять покачал головой.
     — А не испугался ли он? Не выбросил ли он динамит еще в Вене, а потом 
придумал всю историю? Я его расспрошу?
     Азеф сам расспросил Шпайзмана. Впоследствии Шпайзман уже перед смертью, из 
тюрьмы, передавал нам, что история на границе верна от слова до слова.
     Зильберберг вернулся с сотней паспортных бланков. Он их купил в городе 
Слониме. Я сделал паспорта для Школьник и Шпайзмана, и они, поселившись вместе, 
занялись уличной торговлей. Он продавал папиросы, она цветы. На Крещатике не 
воспрещалась торговля в разнос, и наблюдать было чрезвычайно удобно: нужно было 
только занять места недалеко от Институтской улицы, где находился дом 
генералгубернатора. Я предложил Шпайзману торговать у Купеческого сада, чтобы 
видеть Клейгельса, если он поедет на Подол на пароходную пристань. Школьник 
наблюдала правее Институтской, на углу Анненской, и не могла пропустить выезда 
в город или на вокзал. Регулярных выездов у Клейгельса быть не могло, и мы 
решили, поэтому, выяснив его внешность, приступить к покушению в один из тех 
дней, когда он по обязанностям службы бывал в соборе, — например, в царский 
день. По принятому нами плану, Школьник и Шпайзман должны были наблюдать с 9 
утра до 12 часов дня и с 1 часа до 8 вечера. Трудно было предположить, что 
Клейгельс после восьми вечера может выезжать кудалибо, кроме театра. Нам же 
было известно из просмотренных за год газет, что в театрах он бывал 
исключительно редко.
     Зильберберг и я тоже старались гулять по Крещатику. Вскоре нам обоим 
удалось увидеть Клейгельса. Он ехал в открытой коляске. Этим устранялась 
возможность ошибки при покушении.