науки.
     В партийной тактике он придавал решающее значение террору, но, мне кажется,
 из него мог бы выработаться первоклассный общепартийный организатор. Как и 
Леонтьева, он погиб слишком рано.
     
II
     
     В середине февраля я выехал за границу через Эйдкунен, по паспорту Джемса 
Галлея. В Женеве я застал Азефа, Рутенберга и Гапона.
     Азеф подробно расспрашивал меня о Киеве, Петербурге и Москве, о всех 
членах организации вместе и о каждом из них в отдельности. Он в общем остался 
доволен положением дел, так как не придавал большого значения киевской неудаче. 
В этом же разговоре он сообщил мне, что я кооптирован в члены центрального 
комитета, а также и то, что за границей есть несколько человек, желающих 
вступить в боевую организацию: Лев Иванович Зильберберг с женой Ксенией 
Ксенофонтовной, урожденной Памфиловой, Маня Школьник и Арон Шпайзман. Первые 
двое и брат Азефа, Владимир, под руководством Бориса Григорьевича Виллита, 
химика по образованию, изготовляли динамит в нанятой ими вилле в Вильфранше, на 
юге Франции. Двое других жили в Женеве.
     Я познакомился, по указанию Азефа, с Маней Школьник и с Ароном Шпайзманом. 
Школьник была портниха. Шпайзман, кажется, переплетчик. Первой было года 22, 
второму лет 30. Оба были родом из маленьких местечек Западного края, оба 
судились осенью 1903 года по делу о тайной типографии и оба, по лишении всех 
прав состояния, были сосланы в Сибирь на поселение. Они бежали оттуда и теперь 
просили принять их в боевую организацию.
     Маня Школьник была хрупкая девушка с бледным лицом. Она говорила с 
заметным еврейским акцентом и в разговоре сильно жестикулировала. В каждом 
слове ее и в каждом жесте сквозила фанатическая преданность революции. Особенно 
возбуждалась она, когда начинала говорить о тех унижениях и бедствиях, которые 
терпит рабочий класс. Она показалась мне агитатором по призванию, но и сила ее 
преданности террору не подлежала сомнению. Я поэтому не протестовал против ее 
вступления в организацию.
     Арон Шпайзман был человек невысокого роста, с черными волосами и с черными 
еврейскими, печальными глазами. Он, как Маня Школьник, был по темпераменту 
скорее агитатор, чем террорист, и до ссылки пользовался большою популярностью у 
рабочих.
     Жили они оба очень бедно, с большим вниманием присматривались к 
западноевропейскому рабочему движению и терпеливо ждали отъезда в Россию.
     Тогда же, в Женеве, я впервые увидел Гапона. Гапон получилот Рутенберга в 
России женевский адрес В. Г. С., но, не разыскивая ее, явился к 
социалдемократам. Когда я встретил его, он был занят планом общепартийной 
конференции, которая, по его мнению, должна была положить начало объединению 
всех партий. Он громко высказывал сочувствие партии социалистовреволюционеров, 
но одинаково поддерживал сношения и с социалдемократами, и с анархистами, и с 
Союзом Освобождения, и со всеми группами, представители которых находились в 
Женеве или в Париже. Первое впечатление он произвел на меня скорее 
отрицательное. Он был без бороды, и я сразу заметил несоответствие между 
верхней частью его лица, — красивым и умным лбом и живыми карими глазами, — и 
нижнею челюстью с выдвинутым вперед подбородком. Первая встреча моя с ним тоже 
не оставила во мне хороших воспоминаний.
     Я встретил его на rue de Carouge в квартире В.Г.С. Очевидно, он знал уже о 
моем участии в московском деле. Поздоровавшись со мною, он взял меня под руку и 
отвел в другую комнату. Там он неожиданно поцеловал меня.
     — Поздравляю.
     Я удивился:
     — С чем?
     — С великим князем Сергеем.
     Один только Гапон счел нужным «поздравить» меня с «великим князем».
     Первое впечатление скоро рассеялось. Я был под обаянием 9 января, видел в 
«кровавом воскресенье» зарю русской революции и, как ни скептически относился к 
революционной готовности масс, должен был признать значение в силу только что 
совершившегося исторического события. Гапон был для меня не просто бывший 
священник, отец Георгий, шедший во главе восставших рабочих, — я возлагал на 
него большие надежды. Он казался мне, по впечатлению 9 января, человеком 
необычайных дарований и воли, тем человеком, который, быть может, единственно 
способен овладеть сердцами рабочих. Это заблуждение разделяли с мною многие. 
Только Азеф и И.А.Рубанович сразу верно, т.е. невысоко, оценили Гапона.
     Более близкое знакомство подтверждало предвзятое мнение об его дарованиях. 
У него был живой, быстрый, находчивый ум; прокламации, написанные им, при 
некоторой их грубости, показывали самобытность и силу стиля; наконец, и это 
самое главное, у него было большое, природное, бьющее в глаза ораторское 
дарование.
     Я не слышал его петербургских речей и не могу судить о достоинствах их. Но 
однажды, на одном из гапоновских совещаний, при мне произошел такой случай.
     Один из поволжских комитетов российской социалдемократической партии 
издал прокламацию, в которой о Гапоне грубо упоминалось, как о «нелепой фигуре 
обнаглевшего попа». Прокламацию эту ктото принес на совещание. Гапон прочел 
листок и внезапно преобразился. Он какбудто стал выше ростом, глаза его 
загорелись. Он с силой ударил кулаком по столу и заговорил. Говорил он слова, 
не имевшие не только никакого значения, но не имевшие и большого смысла. Он