реакционной партии, вдохновителем всех репрессивных попыток, покровителем всех 
наиболее ярких и видных деятелей политики насильственного подавления всех 
народных и общественных движений. Еще Плеве заезжал к великому князю Сергею за 
советами перед своей знаменитой поездкой в Троицкую лавру, за которой 
последовала поездка на усмирение полтавских и харьковских крестьян. Его другом 
был Сипягин, его ставленником был Боголепов, затем Зверев. Все политическое 
направление правительства отмечено его влиянием. Он боролся против слабой 
попытки смягчения железного режима СвятополкМирским, объявляя, что «это — 
начало конца». Он провел на место Святополка своих ставленников — Булыгина и 
Трепова, роль которого в кровавых январских событиях слишком известна. Наконец, 
третье поприще его деятельности, где роль его была наиболее значительна, хотя и 
наименее известна: это — личное влияние на царя. «Дядя и друг государев» 
выступает здесь, как наиболее беспощадный и неуклонный представитель интересов 
династии».
     Закончил Каляев свою речь такими словами:
     «Мое предприятие окончилось успехом. И таким же успехом увенчается, 
несмотря на все препятствия, и деятельность всей партии, ставящей себе великие 
и исторические задачи. Я твердо верю в это, — я вижу грядущую свободу 
возрожденной к новой жизни трудовой, народной России.
     И я рад, я горд возможностью умереть за нее с сознанием исполненного 
долга».
     В 3 часа дня Каляеву был вынесен приговор: смертная казнь.
     «Я счастлив вашим приговором, — сказал он судьям, — надеюсь, что вы 
решитесь его исполнить надо мной так же открыто и всенародно, как я исполнил 
приговор партии социалистов—революционеров. Учитесь смотреть прямо в глаза 
надвигающейся революции».
     Каляев подал кассационную жалобу. Ее поддерживал в сенате присяжный 
поверенный В.В.Беренштам. В ней Каляев писал:
     
    «Я родился (в 1877 г.) от матери польки и вырос в Варшаве, но всегда 
чувствовал себя русским. Отец мой происходил из крепостных крестьян Рязанской 
губ[ернии], и от него я перенял любовь к русскому народу. Из гимназии, 
единственной русской в Варшаве, я вынес какуюто романтическую любовь к России 
и жажду служения ей во имя человечества. Но развивавшаяся во мне с ранних лет 
наблюдательность и склонность к анализу окружающей действительности рано 
приучили меня к критической оценке отечественных порядков. Мне было тяжело в 
атмосфере казенного патриотизма и национальной вражды, и вот почему я не 
поступил в варшавский университет, а уехал в Москву. Параллельно с развитием 
моих политических убеждений, шло развитие моих общественных симпатий. Мой отец 
служил околоточным надзирателем в варшавской полиции и впоследствии артельщиком 
в управлении завода В.Гантке. Это был человек честный, не брал взяток, и потому 
мы очень бедствовали. Братья мои выросли рабочими, и мне одному посчастливилось 
пробраться в университет. С юных лет я свыкся с интересами труда и нуждою и 
стал вскоре убежденным социалистом. Я верил в свои силы, восторженно стремился 
к высшему образованию и имел честные намерения быть честным общественным 
деятелем, тружеником на пользу родному народу. Таким образом, я заявил себя 
впервые публично во время студенческого движения Петербургского университете в 
1899 году. В результате я был исключен без права обратного поступления к выслан 
на два года под надзор полиции в Екатеринослав. Это было тяжелым ударом для 
меня, навсегда определившим мою судьбу. Живя в Екатеринославе, я работал в 
газетах, изучал хозяйственный быт России, был членом ревизионной комиссии в 
местном просветительном учреждении, но мне жаль было терять мои молодые годы. 
На все прошения принять меня в университет, даже по истечении срока надзора, я 
получил холодный отказ. Близость моя с революционными деятелями 
с[оциал]д[емократии] и влияние народовольческой литературы указали мне выход 
из неопределенного положения человека, которому отказано в праве жить и 
развиваться. С тех пор я стал убежденным революционером. В декабре 1901 г. я 
принял участие в комитете партии с[оциал]д[емократов] накануне декабрьской 
демонстрации. Демонстранты были рассеяны и изранены полицией. Я был готов 
ответить на это покушением на жизнь тогдашнего губернатора графа Келлера, 
который вообще буйствовал в губернии, но, будучи одинок, должен был оставить 
свое намерение. Террористические идеи глубоко запали мне в душу, и я искал их 
разрешения в действии. С жаждой знания, с жаждой такой деятельности, которая 
захватила бы меня всего, я уехал за границу, во Львов, где поступил в 
университет, и, кроме того, занялся изучением революционной литературы. Там я 
определился окончательно. Дело Балмашева (С.В.Балмашев в 1902 г. убил министра 
внутренних дел Сипягина. — Ред.) было как бы моим делом, но, имея связи с 
социалдемократами, я решил принять участие в нелегальной деятельности, с целью 
найти себе соратников для открытой революционной борьбы. Летом 1902 г., во 
время переезда из Львова в Берлин, я был арестован германской полицией, с 
революционными изданиями на пограничной таможне, и выдан русским властям. Этот 
эпизод несколько отклонил в сторону мои намерения и надолго отсрочил их 
осуществление. Выждав окончания этого неприятного для меня инцидента, я в 
октябре 1903 г. уехал за границу. С тех пор до последнего дня я искал случая 
выйти в качестве террориста. Мои непосредственные чувства в этом направлении, 
мои мысли о необходимости подобного рода действий питались вопиющими бедствиями,
 выпавшими на долю моей родины. За границей я испытал, с каким презрением все 
европейцы относятся к русскому, точно имя русского — позорное имя. И я не мог 
не прийти к заключению, что позор моей родины, это — чудовищная война внешняя и 
война внутренняя, этот открытый союз царского правительства с врагом народа —