замечательную речь сказал сам Каляев:
     «Прежде всего, фактическая поправка: я — не подсудимый перед вами, я — ваш 
пленник. Мы — две воюющие стороны. Вы — представители императорского 
правительства, наемные слуги капитала и насилия. — Я — один из народных 
мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч 
разбитых человеческих существований и целое море крови и слез, разлившееся по 
всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли 
вызов. Взяв меня в плен, вы теперь можете подвергнуть меня пытке медленного 
угасания, можете меня убить, но над моей личностью вам не дано суда. Как бы вы 
ни ухищрялись властвовать надо мной, здесь для вас не может быть оправдания, 
как не может быть для меня осуждения. Между нами не может быть почвы для 
примирения, как нет ее между самодержавием и народом. Мы все те же враги, и 
если вы, лишив меня свободы и гласного обращения к народу, устроили надо мной 
столь торжественное судилище, то это еще нисколько не обязывает меня признать в 
вас моих судей. Пусть судит нас не закон, облеченный в сенаторский мундир, 
пусть судит нас не рабье свидетельство сословных представителей по назначению, 
не жандармская подлость. Пусть судит нас свободно и нелицеприятно выраженная 
народная совесть. Пусть судит нас эта великомученица истории — народная Россия.
     Я убил великого князя, члена императорской фамилии, и я понимаю, если бы 
меня подвергли фамильному суду членов царствующего дома, как открытого врага 
династии. Это было бы грубо, и для XX века дико. Но это было бы, по крайней 
мере, откровенно. Но где же тот Пилат, который, не омыв еще рук своих от крови 
народной, послал вас сюда строить виселицу? Или, может быть, в сознании 
предоставленной вам власти, вы овладели его тщедушной совестью настолько, что 
сами присвоили себе право судить именем лицемерного закона в его пользу? Так 
знайте же, я не признаю ни вас, ни вашего закона. Я не признаю централизованных 
государственных учреждений, в которых политическое лицемерие покрывает 
нравственную трусость правителей, и жестокая расправа творится именем 
оскорбленной человеческой совести, ради торжества насилия.
     Но где ваша совесть? Где кончается ваша продажная исполнительность, и где 
начинается бессеребренность вашего убеждения, хотя бы враждебного моему? Ведь 
вы не только судите мой поступок, вы посягаете на его нравственную ценность. 
Дело 4 февраля вы не называете прямо убийством, вы именуете его преступлением, 
злодеянием. Вы дерзаете не только судить, но и осуждать. Что же вам дает это 
право? Не правда ли, благочестивые сановники, вы никого не убили, и опираетесь 
не только на штыки и закон, но и на аргумент нравственности? Подобно одному 
ученому профессору времен Наполеона III, вы готовы признать, что существуют две 
нравственности. Одна для обыкновенных смертных, которая гласит: «не убий», «не 
укради», а другая нравственность политическая, для правителей, которая им все 
разрешает. И вы, действительно, уверены, что вам все дозволено, и что нет суда 
над вами…
     Но оглянитесь: всюду кровь и стоны. Война внешняя и война внутренняя. И 
тут, и там пришли в яростное столкновение два мира, непримиримо враждебные друг 
другу: бьющая ключом жизнь и застой, цивилизация и варварство, насилие и 
свобода, самодержавие и народ. И вот результат: позор неслыханного поражения 
военной державы, финансовое и моральное банкротство государства, политическое 
разложение устоев монархии внутри, наряду с естественным развитием стремления к 
политической самодеятельности на так называемых окраинах, и повсюду всеобщее 
недовольство, рост оппозиционной партии, открытые возмущения рабочего народа, 
готовые перейти в затяжную революцию во имя социализма и свободы, и — на фоне 
всего этого — террористические акты… Что означают эти явления?
     Это суд истории над вами. Это — волнение новой жизни, пробужденном долго 
накоплявшейся грозой, это — отходная самодержавию… И революционеру наших дней 
не нужно быть утопистомполитиком для того, чтобы идеал своих мечтаний сводить 
с небес на землю. Он суммирует, приводит к одному знаменателю и облекает в 
плоть лишь то, что есть готового в настроениях жизни, и, бросая в ответ на 
вызов в бою свою ненависть, может смело крикнуть насилию: я обвиняю!
     …Великий князь был одним из видных представителей и руководителей 
реакционной партии, господствующей в России. Партия эта мечтает о возвращении к 
мрачнейшим временам Александра III, культ имени которого она исповедует. 
Деятельность, влияние великого князя Сергея тесно связаны со всем царствованием 
Николая II, от самого начала его. Ужасная ходынская катастрофа и роль в ней 
Сергея были вступлением в это злосчастное царствование. Расследовавший еще 
тогда причины этой катастрофы граф Пален сказал, в виде заключения, что нельзя 
назначать безответственных лиц на ответственные посты. И вот боевая организация 
партии социалистовреволюционеров должна была безответственного перед законом 
великого князя сделать ответственным перед народом.
     Конечно, чтобы подпасть под революционную кару, великий князь Сергей 
должен был накопить и накопил бесчисленное количество преступлений перед 
народом. Деятельность его проявлялась на трех различных поприщах. Как 
московский генералгубернатор, он оставил по себе такую память, которая 
заставляет бледнеть даже воспоминание о пресловутом Закревском (в 1828—1831 г.г.
 — министр внутренних дел, прославился своей жестокостью при подавлении 
«холерных бунтов». — Ред.). Полное пренебрежение к закону и безответственность 
великого князя сделали из Москвы, поистине, какоето особое великокняжество. 
Преследование всех культурных начинаний, закрытие просветительных обществ, 
гонения на бедняковевреев, опыты политического развращения рабочих, 
преследование всех протестующих против современного строя, — вот в какого рода 
деяниях выражалась роль убитого, как маленького самодержца Москвы. Вовторых, 
как лицо, занимающее видное место в правительственном механизме, он был главой