смерти.
    Я отдал всего себя делу борьбы за свободу рабочего народа, с моей стороны 
не может быть и намека на какуюлибо уступку самодержавию, и если в результате 
всех стремлений моей жизни я оказался достойным высоты общечеловеческого 
протеста против насилия, то пусть и смерть моя венчает мое дело чистотой идеи.
    Умереть за убеждения — значит звать на борьбу, и каких бы жертв ни стоила 
ликвидации самодержавия, я твердо уверен, что наше поколение кончит с ним 
навсегда…
    Это будет великим торжеством социализма, когда перед русским народом 
откроется простор новой жизни, как и перед всеми, кто испытывает тот же вековой 
гнет царского насилия.
    Всем сердцем моим с вами, мои милые, дорогие, незабвенные. Вы были мне 
поддержкой в трудные минуты, с вами я всегда разделял все ваши и наши радости и 
тревоги, и если когданибудь, на вершине общенародного ликования, вы вспомните 
меня, то пусть будет для вас весь мой труд революционера выражением моей 
восторженной любви к народу и горделивого уважения к вам; примите его, как дань 
моей искренней привязанности к партии, как носительнице заветов «Народной Воли» 
во всей их широте.
    Вся жизнь мне лишь чудится сказкой, какбудто все то, что случилось со мной,
 жило с ранних лет в моем предчувствии и зрело в тайниках сердца для того, 
чтобы вдруг излиться пламенем ненависти и мести за всех.
    Хотелось бы многих близких моему сердцу и бесконечно дорогих назвать в 
последний раз по имени, но пусть мой последний вздох будет для них моим 
прощальным приветом и бодрым призывом к борьбе за свободу.
    Обнимаю и целую вас всех.
    Ваш И. Каляев».
     
     
    «Прощайте, мои дорогие, мои незабвенные. Вы меня просили не торопиться 
умирать, и, действительно, не торопятся меня убивать. С тех пор, как я попал за 
решетку, у меня не было ни одной минуты желания какнибудь сохранить жизнь. 
Революция дала мне счастье, которое выше жизни, и вы понимаете, что моя смерть, 
это — только очень слабая моя благодарность ей. Я считаю свою смерть последним 
протестом против мира крови и слез и могу только сожалеть о том, что у меня 
есть только одна жизнь, которую я бросаю, как вызов, самодержавию. Я твердо 
надеюсь, что ваше поколение, с боевой организацией во главе, покончит с 
самодержавием.
    Я хотел бы только, чтобы никто не подумал обо мне дурно, чтобы верил в 
искренность моих чувств и твердость моих убеждений до конца. Помилование я 
считал бы позором. Простите, если в моем поведении вне партийных интересов были 
какиелибо неровности. Я пережил довольно острой муки по поводу нелепых слухов 
о свидании с великой княгиней, которыми меня растравляли в тюрьме. Я думал, что 
я опозорен… Как только я получил возможность писать, я написал письмо великой 
княгине, считая ее виновницей сплетни. Потом, после суда, мне было неприятно, 
что я нарушил свою корректность к великой княгине… На суде я перешел в 
наступление не вследствие аффекта, а потому, что не видел другого смысла: судьи,
 и особенно председатель, — действительно мерзавцы, и мне просто противно 
открывать чтонибудь им из моей души, кроме ненависти. В кассационной жалобе я 
старался провести строго партийный взгляд, и думаю, что ничем не повредил 
интересам партии своими заявлениями на суде. Я заявил, что убийство великого 
князя есть обвинительный акт против правительства и царского дома. Поэтому в 
приговоре вставлено «дядя е[го] в[еличества]». Я написал в кассационной жалобе, 
что в деле против в[еликого] к[нязя] мне не было нужды действовать против 
личности его, как племянника, и потому заявил протест, имея в виду будущий 
процесс…
    Обнимаю, целую вас. Верьте, что я всегда с вами до последнего издыхания. 
Еще раз прощайте.
    Ваш И. Каляев».
     
     В личном письме к одному из товарищей он, тревожась тенденциозной 
передачей в газетах своего свидания с великой княгиней, писал из тюрьмы:
     
    «27/4. Мой дорогой, прости, если в чемлибо я произвел на тебя дурное 
впечатление. Мне очень тяжело подумать, что ты меня осудишь. Теперь, когда я 
стою у могилы, все кажется мне сходящимся для меня в одном, — в моей чести, как 
революционера, ибо в ней моя связь с Б. О. за гробом. В четырех стенах тюрьмы 
трудно ориентироваться в важном и неважном. Минутами мне кажется, что 
ктонибудь злой оскорбит мой прах пасквилем. Тогда я хотел бы жить для того, 
чтобы мстить за мою идею. Но, — ты знаешь, — я кончил все земные счеты. Я любил 
тебя, страдал и молился с тобой. Будь же ты защитой моей чести. Быть может, я 
бывал чересчур откровенен с людьми относительно своей души, но ты знаешь, что я 
не лицемер. В. Г. и всем нашим кланяйся. Прощай, мой дорогой, единственный друг.
 Будь счастлив! Будь счастлив!»
     
VII
     
     Каляева судили в особом присутствии сената 5 апреля 1905 года. Защищали 
его присяжные поверенные Жданов и Мандельштам.
     Жданов близко знал Каляева еще по Вологде и сказал в защиту его одну из 
лучших речей в истории русских политических процессов. Но еще более