публике с просьбой снять шапки, но ничто на толпу не действовало, никто шапки 
не снимал и не уходил. Полиция же это время, минут тридцать, бездействовала, — 
заметна была полная растерянность. Товарищ прокурора судебной палаты, 
безучастно и растерянно, крадучись, прошел из здания мимо толпы через площадь, 
потом раза два на извозчике появлялся и опять исчезал. Уже очень нескоро 
появились солдаты и оцепили место происшествия, отодвинув публику».
     Официальный источник так описывает смерть великого князя:
     
    «4 февраля 1905 года в Москве, в то время, когда великий князь Сергей 
Александрович проезжал а карете из Никольского дворца на Тверскую, на Сенатской 
площади, в расстоянии 65 шагов от Никольских ворот, неизвестный злоумышленник 
бросил в карету его высочества бомбу. Взрывом, происшедшим от разорвавшейся 
бомбы, великий князь был убит на месте, а сидевшему на козлах кучеру Андрею 
Рудинкину были причинены многочисленные тяжкие телесные повреждения. Тело 
великого князя оказалось обезображенным, причем голова, шея, верхняя часть 
груди с левым плечом и рукой, были оторваны к совершенно разрушены, левая нога 
переломлена, с раздроблением бедра, от которого отделилась нижняя его часть, 
голень и стопа. Силой произведенного злоумышленником взрыва кузов кареты, в 
которой следовал великий князь, был расщеплен на мелкие куски, и кроме того 
были выбиты стекла наружных рам ближайшей к Никольским воротам части зданий 
судебных установлений и расположенного против этого здания арсенала».
     
     Из Якиманской части Каляева перевели в Бутырскую тюрьму, в Пугачевскую 
башню. Через несколько дней его посетила жена убитого им Сергея Александровича, 
великая княгиня Елизавета Федоровна.
     «Мы смотрели друг на друга, — писал об этом свидании Каляев, — не скрою, с 
некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я 
— случайно, она — по воле организации, по моей воле, так как организация и я 
обдуманно стремились избежать излишнего кровопролития.
     И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на ее лице благодарности, 
если не мне, то во всяком случае судьбе, за то, что она не погибла.
     — Я прошу вас, возьмите от меня на память иконку. Я буду молиться за вас.
     И я взял иконку.
     Это было для меня символом признания с ее стороны моей победы, символом ее 
благодарности судьбе за сохранение ее жизни и покаяния ее совести за 
преступления великого князя.
     — Моя совесть чиста, — повторил я, — мне очень больно, что я причинил вам 
горе, но я действовал сознательно, и если бы у меня была тысяча жизней, я отдал 
бы всю тысячу, не только одну.
     Великая княгиня встала, чтобы уйти. Я также встал. «Прощайте, — сказал я.
 — Повторяю, мне очень больно, что я причинил вам горе, но я исполнил свой долг,
 и я его исполню до конца и вынесу все, что мне предстоит. Прощайте, потому что 
мы с вами больше не увидимся».
     Свидание это впоследствии было передано в печати в неверном и 
тенденциозном освещении, и эта передача доставила Каляеву много тяжелых минут. 
Впоследствии, в письме от 24 марта, он писал великой княгине:
     «Я не звал вас, вы сами пришли ко мне: следовательно, вся ответственность 
за последствия свидания падает на вас. Наше свидание произошло, по крайней мере,
 с наружной стороны, при интимной обстановке. Все то, что произошло между нами 
обоими, не подлежало опубликованию, как нам одним принадлежащее. Мы с вами 
сошлись на нейтральной почве, по вашему же определению, как человек с человеком,
 и, следовательно, пользовались одинаковым правом инкогнито. Иначе как понимать 
бескорыстие вашего христианского чувства? Я доверился вашему благородству, 
полагая, что ваше официальное высокое положение, ваше личное достоинство могут 
служить гарантией, достаточной против клеветнической интриги, в которую так или 
иначе были замешаны и вы. Но вы не побоялись оказаться замешанной в нее: мое 
доверие к вам не оправдалось. Клеветническая интрига и тенденциозное 
изображение нашего свидания налицо. Спрашивается: могло ли бы произойти и то, и 
другое помимо вашего участия, хотя бы пассивного, в форме непротивления, 
обратное действие которому было обязанностью вашей чести. Ответ дан самим 
вопросом, и я решительно протестую против приложения политической мерки к 
доброму чувству моего снисхождения к вашему горю. Мои убеждения и мое отношение 
к царствующему дому остаются неизменными, и я ничего общего не имею какойлибо 
стороной моего „я“ с религиозным суеверием рабов и их лицемерных владык.
     Я вполне сознаю свою ошибку: мне следовало отнестись к вам безучастно и не 
вступать в разговор. Но я поступил с вами мягче, на время свидания затаив в 
себе ту ненависть, с какой, естественно, я отношусь к вам. Вы знаете теперь, 
какие побуждения руководили мной. Но вы оказались недостойной моего великодушия.
 Ведь для меня несомненно, что это вы — источник всех сообщений обо мне, ибо 
кто же бы осмелился передавать содержание нашего разговора с вами, не спросив у 
нас на то позволения (в газетной передаче оно исковеркано: я не объявлял себя 
верующим, я не выражал какоголибо раскаяния)».
     Это резкое письмо не могло не повлиять на судьбу Каляева. Он написал 
товарищам следующие письма:
     
    «Мои дорогие друзья и незабвенные товарищи, вы знаете, я делал все, что мог 
для того, чтобы 4 февраля достигнуть победы. И я — в пределах моего личного 
самочувствия — счастлив сознанием, что выполнил долг, лежавший на всей 
истекающей кровью России.
    Вы знаете мои убеждения и силу моих чувств, и пусть никто не скорбит о моей