предателем. Пришлось пережить самое, самое отвратительное, что только может 
испытать революционер: Иудины поцелуи и объятия агентов, которые, пользуясь 
моей беспомощностью и тем, что повязка лишила меня зрения, являлись ко мне под 
нейтральным флагом медицины и, как голодные волки, ходили вокруг меня. В 
течение четырех месяцев до суда я находился в ужаснейшем состоянии неведения 
относительно результатов моего бреда, в страхе за людей, за дело, в сомнении, — 
не предатель ли я. Только успех дела и опьянение победой дали мне силы 
перенести болезнь и пережить сверхчеловеческие душевные муки. К счастью, с 
бредом обошлось все благополучно. Но после болезни и душевных страданий я вышел 
на суд очень слабым, с разбитой взрывом и шпионскими кулаками и пинками головою,
 еле в состоянии владеть мыслями и языком. В таком состоянии я был обязан не 
говорить на суде, чтобы не погрешить против истинного освещения программы 
партии. Я так бы, вероятно, и сделал, если бы у меня позади не было коечего, 
что заставляло меня объясниться. Именно: показание, данное мною следователю 15 
июля, сейчас же после того, как я очнулся после операции. Не зная, выживу ли я, 
я счел для себя обязанным заявить поскорее, что я член Б.О.П.С.Р. и что 
человек, погибший при взрыве в Северной гостинице, был моим товарищем по делу,
 — был уговор, чтобы засвидетельствовать принадлежность П. (Покотилова) к Б.О… 
и только. Но следователь спросил о задачах Б.О., и я, не отдавая себе отчета, 
что нарушаю партийный принцип «не давать показаний», дал объяснение в довольно 
неумелой форме, но с резко народовольческим оттенком (то самое объяснение, 
которое значится в обвинительном акте). Почему я это сделал? Почему нарушил 
принцип и внес диссонанс в толкование программы? Да потому, что во время 
допроса я несколько раз почти терял сознание, умолял прекратить, просил для 
поддержания сил пить. До момента суда я мало заботился о данном показании. Но 
потом, когда наступило время подумать о том, что я сказал бы, если бы пришлось 
говорить на суде, я живо почувствовал диссонанс моих слов с программой партии. 
Сознание этого и заставило меня больше всего высказаться официально. За 
несколько дней до суда я записал, что сказать, все время избегал впадать в 
«народовольческий грех»… и, оказалось, перетянул в другую сторону. На суде, 
сверх всего, были такие невозможные условия для высказывания, что я свои слова 
купил дорогой ценой: мне сначала вовсе не хотели давать говорить до последнего 
слова и дали только по настоянию Карабчевского; обрывали меня на каждом слове, 
сбивали, я терял нить речи, измучился, многое проглотил, иногда нечаянно 
вырывались слова, которые сейчас же с радостью взял бы обратно. После суда 
чувствовал себя совершенно разбитым и страшно каялся, что вообще поддерживаю 
своим участием гнусную комедию суда. Так что, когда после мне сообщили, что на 
воле очень довольны тем, что я говорил, для меня было больно это слышать, как 
иронию. После суда раз писал вам, дорогие товарищи, по тому же поводу, в 
объяснение тех ляпсусов, в которые я впал, сам того не желая. Высказать еще раз 
все это теперь я чувствовал потребность, чтобы ничего невыясненного не осталось 
между мной и тем из вас, кому придется выходить на подвиг. Для меня необходимое 
условие моего счастья, это — сохранить навсегда сознание полной солидарности с 
вами по всем вопросам жизни и программы. Всякому, обреченному на подвиг опасный,
 кроме всего прочего, особенно желаю передать… ответ в полном обладании всеми 
силами физическими и духовными, чтобы с честью до конца пронести знамя 
организации. Привет вам, дорогие товарищи! Бодрости и удач! Будем верить, что 
скоро прекратятся печальная необходимость бороться путем террора, и мы — воюем 
возможность работать на пользу наших социалистических идеалов при условиях, 
более соответствующих силам человека.
     Ваш Егор.
     P.S. Прошу эту записку доставить по принадлежности, т.е. Б.О., а не чужим, 
избранным людям, что, оказывается, было сделано с моей первой запиской».
     
     Судившийся вместе с Сазоновым ШимельЛейба Вульфович Сикорский, мещанин г. 
Кнышина по происхождению и кожевник по ремеслу, с 14летнего возраста уже 
работал на фабрике, сперва в Кнышине, потом в местечке Криниках и еще позднее в 
г. Белостоке. В Криниках он впервые познакомился с революционными партиями, но 
только в Белостоке окончательно примкнул к партии социалистовреволюционеров. 
Там же он близко познакомился с Боришанским, и Боришанский, как я упоминал выше,
 ввел его в июне 1904 года в боевую организацию.
     Судили Сазонова и Сикорского 30 ноября 1904 г. в петербургской судебной 
палате с сословными представителями. Защищал Сазонова присяжный поверенный 
Карабчевский, а Сикорского — присяжный поверенный Казаринов. По приговору 
палаты оба подсудимые были лишены всех прав состояния, причем Сазонов был 
сослан в каторжные работы без срока, а Сикорский — на 20 лет. Такой 
сравнительно мягкий приговор (все, в том числе и сам Сазонов, ожидали предания 
военноокружному суду и повешения) объясняется тем, что правительство, назначая 
министром внутренних дел кн[язя] СвятополкМирского, решило несколько изменить 
политику и не волновать общество смертными казнями.
     Сазонов, как и Сикорский, после приговора были заключены в 
Шлиссельбургскую крепость. По манифесту 17 октября 1905 года срок каторжных 
работ был им обоим сокращен. В 1906 году они были переведены из Шлиссельбурга в 
Акатуйскую каторжную тюрьму.
     
     
ГЛАВА ВТОРАЯ
УБИЙСТВО ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ СЕРГЕЯ
     
I