Вечером, 15 июля, я уехал из Петербурга в Варшаву. В Варшаве меня ожидали 
Азеф и Ивановская. Азефа, однако, я там уже не нашел: он из газет узнал об 
убийстве Плеве и без меня выехал за границу. Ивановская уехала в Одессу, я — в 
Киев, где у меня было назначено свидание с Каляевым. От него я узнал, что ходят 
слухи об аресте в Петербурге тогда еще не опознанного Сикорского.
     Я решил съездить вместе с Каляевым на родину Сикорского, в Белосток: я 
хотел убедиться лично в справедливости этих слухов. В Белостоке нам не удалось 
узнать ничего, и мы уехали в Сувалки, чтобы оттуда, при помощи Нехи Нейерман, 
переправиться в Германию.
     У Нехи Нейерман меня встретили, как старого знакомого. В ту же ночь мы 
перешли, в сопровождении солдата пограничной стражи, границу, а наутро были уже 
в поезде немецкой железной дороги. В ста верстах от Эйдкунена, на станции 
Инстербург, к нам подошел немецкий жандарм:
     — Куда вы едете?
     — В Берлин.
     — В Берлин?
     — Да, в Берлин.
     — А чем вы занимаетесь?
     — Мы — студенты.
     — Вы едете из России?
     — Ну, конечно, из России.
     — Ваш паспорт?
     У нас не было заграничных паспортов. У меня была только зеленая мещанская 
для проживания внутри империи книжка. Я был уверен, что нас арестуют, и, зная 
немецкие нравы, не сомневался, что нас выдадут русским жандармам. Я всетаки 
вынул мою зеленую книжку.
     — Паспорт? Извольте.
     Увидав книжку, жандарм даже не раскрыл ее. Он вдруг преобразился. Приложив 
руку к козырьку, он сказал:
     — Извините. Я ошибся. Вы сами знаете — разные люди ездят.
     Через три дня мы были в Женеве.
     В Женеву приехали также Швейцер, Боришанский, Дора Бриллиант и Дулебов. 
Мацеевский остался в России.
     В этот мой приезд я близко познакомился с Гоцем. Он, тяжко больной, уже не 
вставал с постели. Лежа в подушках и блестя своими черными юношескими глазами, 
он с увлечением расспрашивал меня о всех подробностях дела Плеве. Было видно, 
что только болезнь мешает ему работать в терроре: он должен был 
довольствоваться ролью заграничного представителя боевой организации.
     От него я узнал, что весною собиралось в Одессе заседание центрального 
комитета. На этом заседании возбуждался вопрос о деятельности боевой 
организации. Многими высказывалось убеждение, что Плеве не будет нами убит. 
После долгих дебатов центральный комитет постановил учредить контроль над 
боевой организацией, и постановление это было послано за границу Гоцу. Как я 
узнал позже, Гоц возмутился. Только благодаря его вмешательству, нам не было 
предложено извещать центральный комитет о подробностях нашей работы. Такое 
предложение имело бы, несомненно, самые печальные последствия. Едва ли ктолибо 
из членов организации подчинился бы в этом случае дисциплине. Наоборот, 
вероятнее, что весь состав ее пошел бы на конфликт с высшим учреждением партии. 
Чем бы окончился этот конфликт, сказать трудно, но, во всяком случае, он 
отразился бы неблагоприятно на всех партийных делах. Заслуга Гоца заключается в 
том, что он предупредил почти неизбежное столкновение.
     Официально роль Гоца в терроре, как я выше упомянул, ограничивалась 
заграничным представительством боевой организации. На самом деле она была 
гораздо важнее. Не говоря уже о том, что и Гершуни и Азеф советовались с ним о 
предприятиях, — мы, на работе в России, непрерывно чувствовали его влияние. 
Азеф был практическим руководителем террора, Гоц — идейным. Именно в его лице 
связывалось настоящее боевой организации с ее прошедшим. Гоц сумел сохранить 
боевые традиции прошлого и передать их нам во всей их неприкосновенности и 
полноте. Благодаря ему, имя нам лично неизвестного Гершуни было для нас так же 
дорого, как впоследствии имена Каляева и Сазонова. Для членов боевой 
организации, знавших Гоца за границей, он был не только товарищ, он был друг и 
брат, никогда не отказывавший в помощи и поддержке. Его значение для боевой 
организации трудно учесть: он не выезжал в Россию и не работал рука об руку с 
нами. Но, мне думается, я не ошибусь, если скажу, что впоследствии его смерть 
была для нас потерей не менее тяжелой, чем смерть Каляева.
     В Женеве, по случаю убийства Плеве, царило радостное оживление. Партия 
сразу выросла в глазах правительства и стала сознавать свою силу. В боевую 
организацию поступали многочисленные денежные пожертвования, являлись люди с 
предложением своих услуг. С этим подъемом совпали известия из России — 
назначение министром внутренних дел кн[язя] СвятополкМирского и эра 
либеральных речей и банкетов. К новому назначению партия отнеслась, конечно, 
скептически, и от либеральных речей не ожидала больших результатов. И всетаки 
было ясно, что убийство Плеве уже сыграло крупную роль: правительство 
поколебалось, и общество заговорило смелее. Этот успех в нас, членах боевой 
организации, вселил уверенность в своих силах.
     В Женеве я застал Бориса Васильевича Моисеенко, бывшего студента горного 
института, моего товарища по группе «Рабочее Знамя» и по вологодской ссылке. 
Еще в Вологде, в разговорах со мной и с Каляевым, он высказывался за 
необходимость убийства Плеве, и теперь бежал за границу с целью работать в