приводили в возбужденное состояние, рассказывали ужасы о взрыве. Всячески 
клеветали на „еврейчика“ Сикорского… Это было для меня пыткой!
     Враг бесконечно подл, и опасно отдаваться ему в руки раненым. Прошу это 
передать на волю. Прощайте, дорогие товарищи. Привет восходящему солнцу — 
свободе!
     Дорогие братьятоварищи! Моя драма закончилась. Не знаю, до конца ли верно 
выдержал я свою роль, за доверие которой мне я приношу вам мою величайшую 
благодарность. Вы дали мне возможность испытать нравственное удовлетворение, с 
которым ничто в мире не сравнимо. Это удовлетворение заглушало во мне страдания,
 которые пришлось перенести мне после взрыва. Едва я пришел в себя после 
операции, я облегченно вздохнул. Наконецто, кончено. Я готов был петь и 
кричать от восторга. Когда взрыв произошел, я потерял сознание. Придя в себя и 
не зная, насколько серьезно я ранен, я хотел самоубийством избавиться от плена, 
но моя рука была не в силах достать револьвер Я попал в плен. В течение 
нескольких дней у меня был бред, три недели с моих глаз не снимали повязки, два 
месяца я не мог двинуться на постели, и меня, как ребенка, кормили из чужих рук.
 Моим беспомощным состоянием, конечно, воспользовалась полиция. Агенты 
подслушали мой бред: они под видом докторов и фельдшеров внезапно будили меня, 
лишь только я засыпал. Начинали рассказывать мне ужасы о событии на Из. пр. 
(«Измайловский проспект»), приводили меня в возбужденное состояние… Всячески 
старались уверить меня, что С. (Сикорский) выдает. Говорили, что он сказал, 
будто с кемто (с какоюто бабушкой) виделся в Вильно за несколько дней до 15 
июля, говорили, что взят еще еврей в английском пальто, которого будто С. 
назвал товарищем по Белостоку. К счастью, агентам не удалось попользоваться на 
счет моей болезни. Я, кажется, все помню, о чем говорил я в бреду, но это не 
важно, если примете меры. Одну глупость, одно преступление я допустил. Не 
понимаю, как я мог назвать свою фамилию уже через три недели молчания… 
Товарищи! Будьте ко мне снисходительны, я без того чувствую себя убитым. Если 
бы вы знали, какую смертельную муку я испытывал и сейчас испытываю, зная, что я 
бредил. И я был не в силах помочь себе. Чем? Откусить себе язык, но и для этого 
нужна была сила, а я ослабел… Уже моим желанием было — или поскорее умереть, 
или скорее выздороветь. Еще, братьятоварищи, меня беспокоит мысль, не согрешил 
ли я какнибудь в своих разъяснениях задач партии. Вы же знаете, что во взгляде 
на террор я — народоволец, и расхожусь с партийной программой. И вот, когда 
настала пора объясняться с судом, я почувствовал, что нахожусь в ложном 
положении. Личные взгляды в сторону, надо было говорить о программе. Не 
согрешил ли я против партии? Если так, то прошу у партии прощения. Пусть она 
публично заявит, что я ошибся, и что она не ответственна за слова каждого члена,
 тем более больного, как я. Я еще не совсем оправился после взрыва. Очень 
расшибло голову… Вот и все, что тяготят мою совесть, исповедываться в чем перед 
вами, дорогие товарищи, мне все время хотелось. Если я, единица, в чем 
провинился против общего дела, мой факт остается, и пусть он сам говорит за 
себя: сознательно я его умалял.
     Приветствую новое течение, которое пробивает себе путь к жизни во взгляде 
на террор. Пусть мы до конца будем народовольцами… Я совсем не ждал, что со 
мною не покончат. И моему приговору я не радуюсь: что за радость быть пленником 
русского правительства? Будем верить, что ненадолго. На мой приговор я смотрю, 
как на приговор над судьями, осудившими на смерть Степана, Григория Андреевича 
и других… — Дорогие братьятоварищи! Крепко обнимаю вас всех и крепко целую. 
Эта писулька только для вас, моих ближайших товарищей, поэтому прошу ее не 
публиковать. Моим прощальным приветом, с которым я обращаюсь к вам, да будут 
слова, которые я крикнул сейчас же, как увидел нашего поверженного врага, и 
когда думал — сам умираю: «Да здравствует Б.О.(боевая организация — Ред.), 
долой самодержавие» Прощайте. Живите. Работайте. Любящий вас, братьятоварищи, 
ваш Егор».
     
XI
     
     Впоследствии Сазонов писал нам следующее:
     «Моим товарищам по делу.
     Дорогие братьятоварищи! Прошло полтора года с тех пор. как я выбыл из 
ваших рядов. Но, оторванный от вас физически, я ни на мгновенье не переставал 
жить с вами заодно всеми моими помыслами. Среди грома революционной бури, 
промчавшейся над страной, я с особенным интересом прислушивался к голосу Б.О., 
и голос ее не затерялся в тысячном хоре революции. Б.О. всегда умела давать 
должный ответ на запросы жизни. С чувством восторга переживал я ее победы, с 
болью сердца — неудачи, столь естественные, впрочем, для всякого широкого и 
живого дела. Многие бойцы выбыли из строя, иные безвозвратно. С чувством 
глубокой скорби, любви и благоговения склоняюсь над могилами сложивших голову… 
И еще не конец. Судя по всему, обстоятельства еще потребуют выступления Б.О. на 
историческую арену. Имея в виду предстоящие вам задачи и жертвы, которых будет 
стоить их выполнение, я чувствую потребность вспомнить старое.
     Не могу выразить вам, братьятоварищи, каким счастьем было для меня 
вспомнить о вас, о вашем любовном, чисто братском отношении ко мне, о вашем 
доверии, которым вы почтили меня, поручив мне выполнение столь ответственной 
задачи, как дело 15 июля. Для меня было бы в тысячу раз хуже всякой смерти 
оскорбить вашу любовь, оказаться ниже вашего доверия, вообще какнибудь 
затенить блестящее дело Б.О., всю величину которого я сам первый признаю и 
перед которым теряюсь. И судьба едва не сыграла со мною злую шутку. Я был ранен,
 но не убит. Потеряв силы владеть собою, я в бреду едва не сделался невольным