Боришанский невозмутимо ответил:
     — Я говорю: все молодые люди. Не умеем делать дела.
     Сазонов вспыхнул, но промолчал. По его лицу было видно, что он жестоко 
страдает и от своей, якобы, вины, и от горьких слов Боришанского. Сикорский 
краснел и тоже молчал. Но Каляев не выдержал:
     — А кто виноват?
     — Кто? Разве я знаю кто?
     — Вы. Вы и виноваты. Если бы вы с Леоном не ушли, дождались бы Павла, то 
не я один получил бы снаряд, а было бы нас трое, и тогда бы мы и без Якова 
(Сазонова) могли убить Плеве.
     Боришанский пожал плечами:
     — Я не мог дольше ждать. Я ждал, сколько мне было сказано.
     — Зачем опоздал Павел?
     Каляев начал горячиться. Невозмутимость Боришанского, видимо, раздражала 
его. Всем было тяжело, и этой тяжести не было выхода.
     Мы тут же условились, что Сазонов, Каляев, Боришанский и Сикорский поедут 
в Вильно к Азефу и расскажут ему о происшедшем, а также и о том, что мы 
повторим покушение в будущий четверг, 15 июля; я же и Швейцер останемся в 
Петербурге.
     Мы сговорились о всех подробностях на 15 июля, и товарищи уехали в Вильно. 
Азеф ободрил Сазонова, но и до последней минуты Сазонов все продолжал считать 
себя виновником этой неудачи, хотя если и ложится на него вина, то, конечно, не 
в большей мере, чем на любого из нас. Как оказалось впоследствии, он был в 
условном месте точно в назначенное время и если не встретил меня, то только 
потому, что мы, ожидая между Десятой и Двенадцатой ротами, выходящими на 
НовоПетергофский проспект, оба не доходили до конечных их углов и, таким 
образом, и не могли встретиться. Кроме того, Каляев был прав. Если он не посмел 
один, без разрешения организации, выступить против Плеве, то втроем — он, 
Боришанский и Сикорский — могли это сделать. Значит, часть вины падает еще и на 
двух последних, не дождавшихся Швейцера.
     Неделю между 8 и 15 июля я прожил в Сестрорецке, изредка встречаясь с 
Мацеевским и Дулебовым. Оба они тоже были подавлены неудачей, но оба твердо 
верили в успех 15 июля. Дулебов, приятель и товарищ Сазонова еще по Уфе, 
несмотря на свои молодые годы, — ему было всего 20 лет, — производил 
впечатление чрезвычайно крепкого душою человека. Своей молчаливостью он 
напоминал Боришанского, своим уверенным и спокойным голосом — Швейцера, а своим 
открытым и смелым взглядом — Сазонова. Но в его улыбке было чтото свое, 
привлекательное и нежное. За его внешнею угрюмостью чувствовалось большое и 
любящее сердце.
     Вечером, 14 июля, мы встретились со Швейцером в театре «Буфф». В эту ночь 
ему предстояла работа, — снова зарядить все четыре бомбы, — три по шесть фунтов 
и одну в двенадцать.
     Такую большую бомбу решено было сделать потому, что изготовленный 
Швейцером из русского материала динамит значительно уступал в силе заграничному.
 Швейцер был, как всегда, очень спокоен, но против обыкновения спросил бутылку 
вина.
     — Я боюсь за Сикорского, — сказал он, взглядывая на сцену.
     — Чего вы боитесь?
     — Я боюсь, что он не сумеет утопить свою бомбу.
     — Как же быть?
     Швейцер пожал плечами.
     — Помоему — никак.
     — А если его арестуют?
     — Что же делать?.. Не можем же мы изза него одного рисковать многими!
     Мне не трудно разрядить бомбы, но, значит, опять для передачи их вводить 
извозчиков, да и вообще, если будет успех, помоему, оставшиеся метальщики 
должны сейчас же уехать из Петербурга, а не ждать передачи.
     Швейцер говорил спокойно и твердо, и то, что он говорил, было справедливо: 
невозможно было изза Сикорского ставить опять всю организацию под риск.
     Прощаясь, он спросил:
     — А Сикорский знает, где топить?
     Я сказал, что не только знает, но я даже просил Боришанского показать ему 
место.
     Тогда Швейцер уверенно сказал:
     — Ну, значит, — утопит.
     У ворот сада он вдруг обернулся ко мне:
     — А вы верите в удачу?
     — Конечно.
     — А я знаю: завтра Плеве будет убит.
     — Знаете?
     — Знаю.
     И он, смеясь, протянул мне руку.
     — Прощайте. Завтра в девять утра.
     
X
     
     15 июля, между 8 и 9 часами утра, я встретил на Николаевском вокзале 
Сазонова и на Варшавском — Каляева. Они были одеты так же, как и неделю назад: 
Сазонов — железнодорожным служащим, Каляев — швейцаром. Со следующим поездом с 
того же Варшавского вокзала приехали из Двинска, где они жили последние дни,