В обеденный перерыв, когда мы сидели в столовой, освобожденных провели в 
канцелярию тюрьмы, и наше общение с ними закончилось. Мы не поздравили их и не 
попрощались. Это было жестоко, ещё более жестоким было то, что остальным не 
сказали ни слова. На петляковцев, оставшихся в заключении, трудно было смотреть,
 
они ходили совершенно убитые. Свобода - химера, незримо присутствовавшая в эти 
дни рядом, испарилась. Что будет с ними, где они будут работать, да и будут ли 
работать вообще, освободят ли их в дальнейшем, увидят ли они свободу - вот 
мысли, роившиеся в их головах.

Всякий человеческий коллектив в любых условиях вырабатывает защитные рефлексы. 
Так было и у нас. Хотя прямо нам обещаний освободить после постройки машины 
никто не давал, все считали это само собой разумеющимся. А коль скоро так, надо 

работать и жить, жить и работать.

И мы жили, творили, спорили, ругались, читали, мастерили, отчаивались, смеялись.
 
Порой это был смех висельников, порой настоящий. Нельзя же, в самом деле, вечно 

"стоять перед отчизной немою укоризной".

В этот день налаженная жизнь коллектива ЦКБ лопнула, словно мыльный пузырь, 
обнаружив действительность. Большинство зэков было москвичами, где-то рядом 
жили 
наши семьи, жили тяжело, без заработка основных кормильцев, если не впроголодь, 

то отказывая себе почти во всем. Вопрос освобождения для нас был не только 
морально-нравственной категорией, нет, он нес нашим жёнам и детям право на труд 

и образование, избавлял их от кличек - сын, мать, жена врага народа, - наконец, 

позволял им спать спокойно, не вскакивая ночью от стука в дверь.

Тяжелый был этот день, наступивший после освобождения части петляковцев. Во 
всех 
помещениях - мёртвая тишина, словно в доме потерявшего кого-то из своих близких.
 
Трагизм оставшихся в неволе понимали не только мы, работавшие над другими 
самолетами, но и вольнонаёмные, думается, даже наиболее человекоподобная часть 
охраны.

Оставшиеся в тюрьме петляковцы были окружены всеобщим вниманием, каждому 
хотелось хоть чем-нибудь облегчить их участь.

Через день, ровно в 9 утра, Путилов, Изаксон, Минкнер, Н. И. Петров, Енгибарьян,
 
К. В. Рогов, Качкачян, Лещенко, Базенков, Стоман, Шекунов, Абрамов, Шаталов, 
Невдачин, - сияющие, весёлые, помолодевшие, - появились на своих рабочих местах.
 
Радостно пожимают они руки друзей, делятся впечатлениями. Но что это, на 
следующий день между ними, ставшими вольными, и нами, заключёнными, возникла 
отчужденность. Они явно избегают разговоров с глазу на глаз, взгляды потуплены, 

движения скованы... Что такое? В чём дело?

Причину мы узнали позднее. По плану предполагалось сразу же переместить их на 
39 
завод. Как и обычно, что-то не успели, и переселение пришлось отложить. 
Администрация всполошилась, близость "вольняг" с зэками всегда была ахиллесовой 

пятой системы НКВД. Теперь у Ахиллеса оказались уже не одна, а две пятки. И вот 

Кутепов собирает их у себя и внушает им: освобожденные оказались не такими как 
неосвобожденные, общение не нужно, это не в ваших интересах, - и ещё какие-то 
турусы на колёсах. А так как он сам понимает, что эти слова и аргументы - 
несусветная чушь, то и добавляет чисто по-солдатски: "не общаться, разговоры 
только на служебные темы", и т.д.

Тяжелая, для многих трагическая полоса прошла и медленно стала забываться. 
Через 
неделю - десять дней ритм жизнедеятельности ЦКБ пришел в норму. Из спален 
вынесены лишние койки, в столовой убрали пару столов, и поверхность воды стала 
ровной. Ничто не выдавало бури, пронесшейся над нашей тихой заводью!

Впрочем, нет, - всех смутило, когда Енгибарьян с усмешкой бросил: "Да, вот 
вспоминаю, как мы сытно и вкусно питались, на свободе так не поешь!"

В газетах, которых мы лишены, но которые "вольняги" приносят регулярно,