одской толпы. В Харбине 
начальник тыла, ген. Надаров, не принимал никаких мер против самоуправства 
комитетов. В Чите военный губернатор Забайкалья, ген. Холщевников, подчинился 
всецело комитетам, выдал оружие в распоряжение организуемой ими «народной 
самообороны», утверждал постановления солдатских митингов, передал 
революционерам всю почтово-телеграфную службу и т. д. Штаб Линевича, отрезанный 
рядом частных почтово-телеграфных забастовок от России, пребывал в полной 
прострации, а сам главнокомандующий устраивал в своем вагоне совещание с 
забастовочным комитетом Восточно-китайской железной дороги, уступая его 
требованиям…
 Неудачный состав военных и гражданских администраторов, не обладавших ни 
твердостью характера, ни инициативой, и с такой легкостью сдававших свои 
позиции, усугублялся тем обстоятельством, что, воспитанные всей своей жизнью в 
исконных традициях самодержавного режима, многие начальники были оглушены 
свалившимся им на головы Манифестом, устанавливающим новые формы 
государственного строя, в которых они поначалу не разобрались. Тем более что 
привычных «указаний свыше», вследствие перерыва связи со столицей, первое время 
не было. А из России ползли лишь темные слухи о восстании в Москве и Петербурге 
и даже о падении царской власти…
 Революционной пропаганде поддалась очень незначительная часть офицерства, 
преимущественно тылового. Кроме мелких частей, был только один случай, когда 
весь офицерский состав полка (Читинский полк, стоявший в гор. Чите), с 
командиром во главе вынес сумбурное постановление, в котором, между прочим, 
выражалось сочувствие «передаче власти народу», считалось «позорным подавление 
какой бы то ни было политической партии силою оружия» и обещалось

 «в случае беспорядков, угрожающих кровопролитием, впредь до сформирования 
милиции, принять участие в предупреждении братоубийственной войны — по 
требованию гражданских властей».

 Очевидно — революционных, так как другие в Чите бездействовали.
 В революционное движение вклинился привходящим элементом — бунт демобилизуемых 
запасных солдат.
 Политические и социальные вопросы их мало интересовали. Они скептически 
относились к агитационным листовкам и к речам делегаций, высылаемых на вокзалы 
«народными правительствами». Единственным лозунгом их был клич:
 — Домой!
 Они восприняли свободу, как безначалие и безнаказанность. Они буйствовали и 
бесчинствовали по всему армейскому тылу, в особенности возвратившиеся из 
японского плена и там распропагандированные матросы и солдаты. Они не слушались 
ни своего начальства, ни комитетского, требуя, возвращения домой сейчас, вне 
всякой очереди и не считаясь с состоянием подвижного состава и всех трудностей, 
возникших на огромном протяжении — в 10 тыс. километров — Сибирского пути.
 Под давлением этой буйной массы и требований «железнодорожного комитета» 
Линевич, имевший в своем распоряжении законопослушные войска маньчжурских армий 
для наведения порядка в тылу, отменил нормальную эвакуацию по корпусам, целыми 
частями и приказал начать перевозку всех запасных. При этом, вместо того, чтобы 
организовать продовольственные пункты вдоль Сибирской магистрали и посылать 
запасных в сопровождении штатных вооруженных команд, их отпускали одних, 
выдавая в Харбине кормовые деньги на весь путь. Деньги пропивались тут же на 
Харбинском вокзале и на ближайших станциях, по дороге понемногу распродавался 
солдатский скарб, а потом, когда ничего «рентабельного» больше не оставалось, 
голодные толпы громили и грабили вокзалы, буфеты и пристанционные поселки.
 Достойно удивления, как в таких условиях корпуса бывших Маньчжурских армий 
сохранили организацию и дисциплину. Выброшенные за тысячи километров от родных 
очагов, придавленные бесцельностью принесенных жертв в неудачной и 
незаконченной кампании, томившиеся, в ожидании возвращения домой, в холодных, 
тесных землянках, не имевшие никаких сведений, благодаря забастовкам, о том, 
что делается на родине и дома, забрасываемые харбинскими революционными 
листовками, они все же устояли.
 Устояли, благодаря офицерскому корпусу, сжившемуся с солдатами за время 
маньчжурской страды и сохранившему авторитет и влияние, благодаря привитой 
дисциплине и здравому смыслу, не пошатнувшемуся в солдатской среде строевых 
частей.


 * * *  

 Самое бурное время (ноябрь 1905 — январь 1906) я провел в поезде на Сибирской 
магистрали, пробираясь из Маньчжурии в Петербург. Ехал бесконечно долго по 
целому ряду новоявленных «республик» — Иркутской, Красноярской, Читинской и др. 
Жил несколько недель среди эшелонов запасных, катившихся, как саранча, через 
Урал домой, наблюдал близко выплеснутое из берегов солдатское море. 
Несогласованность в распоряжениях «республик» и ряд частных забастовок иногда 
вовсе приостанавливали движение: в Иркутске, где нам пришлось поне