казе начальника артиллерии и за «неуставную 
длину шерсти» на папахе… В обстановке послемукденских настроений и в преддверии 
новых потрясений первой революции — такой ригоризм был особенно тягостен и 
опасен.
 Скугаревский знал хорошо, как к нему относятся войска, и по той атмосфере 
страха и отчужденности, которая сопутствовала его объездам, и по рассказам 
близких ему лиц.
 Я ехал в корпус в вагоне, битком набитом офицерами. Разговор, между ними шел 
исключительно на злобу дня — о новом корпусном командире. Меня поразило то 
единодушное возмущение, с которым относились к нему. Тут же в вагоне сидела 
средних лет сестра милосердия. Она как-то менялась в лице, потом, заплакав, 
выбежала на площадку. В вагоне водворилось конфузливое молчание… Оказалось, что 
это была жена Скугаревского.
 В штабе царило особенно тягостное настроение, в особенности во время общего с 
командиром обеда, участие в котором было обязательно. По установившемуся 
этикету только тот, с кем беседовал командир корпуса, мог говорить полным 
голосом, прочие говорили вполголоса. За столом было тоскливо, пища не шла в 
горло. Выговоры сыпались и за обедом. Однажды капитан Генерального штаба 
Толкушкин, во время обеда доведенный до истерики разносом Скугаревского, 
выскочил из фанзы, и через тонкую стену мы слышали, как кто-то его успокаивал, 
а он кричал:
 — Пустите, я убью его!
 В столовой водворилась мертвая тишина. Все невольно взглянули на Скугаревского.
 Ни один мускул не дрогнул в его лице. Он продолжал начатый раньше разговор.
 Как-то раз командир корпуса обратился ко мне:
 — Отчего вы, полковник, никогда не поделитесь с нами своими боевыми 
впечатлениями? Вы были в таком интересном отряде… Скажите, что из себя 
представляет ген. Мищенко?
 — Слушаю.
 И начал:
 — Есть начальник и начальник. За одним войска пойдут, куда угодно, за другим 
не пойдут. Один…
 И провел параллель между Скугаревским, конечно не называя его, и Мищенко. 
Скугаревский прослушал совершенно спокойно и даже с видимым любопытством и в 
заключение поблагодарил меня «за интересный доклад».
 Для характеристики Скугаревского и его незлопамятности могу добавить, что 
через три года, когда он стал во главе Комитета по образованию войск, он просил 
военного министра о привлечении в Комитет меня.
 Жизнь в штабе была слишком неприятной, и я, воспользовавшись начавшейся 
эвакуацией и последствиями травматического повреждения ноги, уехал, наконец, в 
Россию.




 Часть пятая



 Первая революция — в Сибири и на театре войны

 Приехав в Харбин, где начиналось прямое железнодорожное сообщение с 
Европейской Россией, я окунулся в самую гущу подымавшихся революционных 
настроений. Харбин был центром управления Китайских железных дорог, средоточием 
всех управлений тыла армии и массы запасных солдат, подлежавших эвакуации.
 Изданный под влиянием народных волнений Манифест 30 октября, давший России 
конституцию, ударил, словно хмель, в головы людям и, вместо успокоения, вызвал 
волнения на почве непонимания сущности реформы или стремления сейчас же явочным 
порядком осуществить все свободы и «народовластие». Эти сумбурные настроения в 
значительной мере подогревались широкой пропагандой социалистических партий, 
причем на Дальнем Востоке более заметна была работа социал-демократов. Не 
становясь во главе революционных организаций и не проводя определенной 
конструктивной программы, местные отделы социалистических партий во всех своих 
воззваниях и постановлениях исходили из одной негативной предпосылки: — Долой!
 Долой «лишенное доверия самодержавное правительство», долой поставленные им 
местные власти, долой военных начальников, «вся власть — народу»!
 Эта демагогическая пропаганда имела успех в массах, и во многих местах, в 
особенности вдоль Великого Сибирского пути образовались самозваные «комитеты», 
«советы рабочих и солдатских (тыловых) депутатов» и «Забастовочные комитеты», 
которые захватывали власть. Сама Сибирская магистраль перешла в управление 
«смешанных забастовочных комитетов», фактически устранивших и военное, и 
гражданское начальство дорог. Самозваные власти ни в какой степени не 
представляли избранников народа, комплектуясь из элемента случайного, по 
преимуществу «более революционного» или, имевшего ценз «политической 
неблагонадежности» в прошлом. В долгие дни путешествия по Сибирской магистрали 
я читал расклеенные на станциях и в попутных городах воззвания, слушал речи 
встречавших поезда делегатов и по совести скажу, что производили они 
впечатление политической малограмотности, иногда бытового курьеза. Первая 
революция, кроме лозунга «Долой!», не имела ни определенной программы, ни 
сильных руководителей, ни, как оказалось, достаточно благоприятной почвы в 
настроениях народных.
 Официальные власти растерялись. Во Владивостоке комендант крепости, ген. 
Казбек, стал пленником разнузданной солдатской и го