енко. Его дивизию Урало-Забайкальскую 
принял ген. Бернов. Приехал и приступил к приему дивизии; я сопровождал его в 
качестве начальника штаба. В Забайкальских полках все сошло благополучно. 
Приехали в 4-й Уральский полк. Построился полк, как требовалось уставом, для 
опроса жалоб, отдельно офицеры и казаки. Офицеры жалоб не заявили. Обратился 
начальник дивизии к казакам с обычным вопросом:
 — Нет ли, станичники, жалоб?
 Вместо обычного ответа — «никак нет!» — гробовое молчание. Генерал опешил от 
неожиданности. Повторил вопрос второй и третий раз. Хмурые лица, молчание. 
Отвел меня в сторону, спрашивает:
 — Что это, бунт?
 Я тоже в полном недоумении. Прекраснейший боевой полк, исполнительный, 
дисциплинированный…
 — Попробуйте, Ваше Превосходительство, задавать вопрос поодиночке.
 Генерал подошел к правофланговому.
 — Нет ли у тебя жалобы?
 — Так точно, Ваше Превосходительство!
 И начал скороговоркой, словно выучил наизусть, сыпать целым рядом цифр:
 — С 12 января и по февраль 5-й сотня была на постах летучей почты и 
довольствия я не получал от сотенного 6 ден… 3-го марта под Мукденом наш взвод 
спосылали для связи со штабом армии — 10 ден кормились с лошадью на 
собственные…
 И пошел, и пошел.
 Другой, третий, десятый то же самое. Я попробовал было записывать жалобы, но 
вскоре бросил — пришлось бы записывать до утра. Ген. Бернов прекратил опрос и 
отошел в сторону.
 — Первый раз в жизни такой случай. Сам черт их не разберет. Надо кончать.
 И обратился к строю:
 — Я вижу, у вас тут беспорядок или недоразумение. От такого доблестного полка 
не ожидал. Приду через три дня. Чтоб все было в порядке!
 Надо сказать, что казачий быт сильно отличался от армейского, в особенности у 
уральцев. У последних не было вовсе сословных подразделений; из одной семьи 
один сын выходил офицером, другой — простым казаком — это дело случая. Бывало, 
младший брат командует сотней, а старший — у него денщиком. Родственная и 
бытовая близость между офицерами и казаками составляли характерную черту 
уральских полков.
 В последовавшие за смотром два дня в районе полка было большое оживление. С 
кургана, прилегавшего к штабу дивизии, можно было видеть на лугу, возле деревни,
 где располагался полк, отдельные группы людей, собиравшиеся в круг и 
ожесточенно жестикулирующие. Приятель мой, уралец конвойной сотни, объяснил мне,
 что там происходит:
 — Сотни судятся с сотенными командирами. Это у нас старинный обычай, после 
каждой войны. А тут преждевременный смотр все перепутал. Казаки не хотели 
заявлять жалоб на смотру; да побоялись — как бы после этого не лишиться права 
на недоданное.
 К вечеру перед новым смотром я спросил уральца:
 — Ну как?
 — Кончили. Завтра сами услышите. В однех сотнях скоро поладили, в других — 
горячее дело было. Особенно командиру N-й сотни досталось. Он и шапку оземь 
кидал и на колени становился. «Помилосердствуйте, — говорит, — много требуете, 
жену с детьми по миру пустите»… А сотня стоит на своем: «Знаем, грамотные, не 
проведешь!» Под конец согласились. «Ладно, — говорит сотенный, — жрите мою 
кровь, так вас и этак»…
 На другой день, когда начальник дивизии вторично спрашивал — нет ли жалоб, все 
казаки, как один, громко и весело ответили:
 — Никак нет, ваше превосходительство!


 * * *  

 В личной своей жизни я получил моральное удовлетворение: высочайшим приказом 
от 26 июля «за отличие в делах против японцев» был произведен в полковники. Ген.
 Мищенко представил меня еще к двум высоким боевым наградам.
 Ввиду окончания войны Урало-Забайкальская дивизия подлежала расформированию; 
оставаться на службе в Маньчжурии или в Сибири я не хотел, потянуло в Европу. 
Простившись со своими боевыми соратниками, я поехал в Ставку. Попросил там, 
чтобы снеслись телеграфно с Управлением Генерального штаба в Петербурге о 
предоставлении мне должности начальника штаба дивизии в Европейской России. Так 
как ответ ожидался не скоро, — начались уже забастовки на телеграфе, и Ставка 
принуждена была сноситься с Петербургом через Нагасаки и Шанхай — я был 
командирован на время в штаб 8-го корпуса, в котором я числился давно на 
штатной должности, еще по мирной линии.
 После той «Запорожской Сечи», какую представлял из себя Конный отряд ген. 
Мищенко, в штабе 8-го корпуса я попал в совершенно иную обстановку.
 Командовал корпусом ген. Скугаревский. Образованный, знающий, прямой, честный 
и по-своему справедливый, он тем не менее пользовался давнишней и широкой 
известностью, как тяжелый начальник, беспокойный, подчиненный и невыносимый 
человек. Получил он свой пост недавно, после окончания военных действий, но в 
корпусе успели уже его возненавидеть. Скугаревский знал закон, устав и… их 
исполнителей. Все остальное ему было безразлично: человеческая душа, 
индивидуальность, внутренние побуждения того или иного поступка, наконец, 
авторитет и боевые заслуги подчиненного. Он как будто специально выискивал 
нарушения устава — важные и самые мелкие — и карал неукоснительно как 
начальника дивизии, так и рядового. За важное нарушение караульной службы или 
хозяйственный беспорядок и за «неправильный поворот солдатского каблука»; за 
пропущенный пункт в смотровом пр