следствии, во время 1-й мировой 
войны ставший всецело на «оборонческую позицию» — писал в дни Портсмута Витте:

 «Надо уничтожить самодержавие; а если мир может этому воспрепятствовать, то не 
надо заключать мира».

 Вначале Витте не встречал сочувствия и в президенте Теодоре Рузвельте, который 
не раз обращался непосредственно к государю, обвиняя Витте в неуступчивости, 
тогда как японцы в первой стадии переговоров буквально нагличали. Они требовали 
уплаты Россией контрибуции, ограничения наших сухопутных и морских сил на 
Дальнем Востоке и даже японского контроля над их составом. Возмущенный этими 
требованиями, государь категорически отверг их одним словом своей резолюции:
 — Никогда!
 Конференция все затягивалась, и дважды члены ее «укладывали и раскладывали 
чемоданы». Между тем американские церкви и пресса становились все более на 
сторону России. В печати все чаще стали раздаваться голоса, предостерегавшие от 
опасности, которая может угрожать интересам Америки в Тихом океане при 
чрезмерном усилении Японии… Под давлением изменившегося общественного мнения, 
президент счел необходимым послать телеграмму микадо о том, что

 «общественное мнение США склонило симпатии на сторону России»  и что  «если 
портсмутские переговоры ничем не кончатся, то Япония уже не будет встречать в 
США того сочувствия и поддержки, которые она встречала ранее».

 Несомненно, это заявление оказало влияние на ход переговоров.
 Было ли в интересах Англии «оказывать Японии эту поддержку ранее», об этом 
свидетельствуют события 1941—1945 годов.
 5 сентября 1905 года в Портсмуте было заключено перемирие, а 14 октября 
состоялась ратификация мирного договора. Россия теряла права свои на Квантунь и 
Южную Маньчжурию, отказывалась от южной ветви железной дороги до станции 
Куачендзы и отдавала японцам южную половину острова Сахалин.
 Для нас не в конференции, не в тех или других условиях мирного договора лежал 
центр тяжести вопроса, а в первоисточнике их, в неразрешенной дилемме:
 Могли ли Маньчжурские армии вновь перейти в наступление и одержать победу над 
японцами?
 Этот вопрос и тогда, и в течение ряда последующих лет волновал русскую 
общественность, в особенности военную, вызывал горячие споры в печати и на 
собраниях, но так и остался наразрешенным. Ибо человеческому интеллекту 
свойственна интуиция, но не провидение.
 Обратимся к чисто объективным данным.
 Ко времени заключения мира русские армии на Сипингайских позициях имели 
446?тыс. бойцов (под Мукденом — около 300 тыс.); располагались войска не в 
линию, как раньше, а эшелонирование в глубину, имея в резерве общем и армейских 
более половины своего состава, что предохраняло от случайностей и обещало 
большие активные возможности; фланги армии надежно прикрывались корпусами 
генералов Ренненкампфа и Мищенко; армия пополнила и омолодила свой состав и 
значительно усилилась технически — гаубичными батареями, пулеметами (374 вместо 
36), составом полевых железных дорог, беспроволочным телеграфом и т. д.; связь 
с Россией поддерживалась уже не 3-мя парами поездов, как в начале войны, а 12 
парами. Наконец, дух маньчжурских армий не был сломлен, а эшелоны подкреплений 
шли к нам из России в бодром и веселом настроении.
 Японская армия, стоявшая против нас, имела на 32% меньше бойцов. Страна была 
истощена. Среди пленных попадались старики и дети. Былого подъема в ней уже не 
наблюдалось. Тот факт, что после нанесенного нам под Мукденом поражения японцы 
в течение 6 месяцев не могли перейти вновь в наступление, свидетельствовал по 
меньшей мере об их неуверенности в своих силах.
 Но… войсками нашими командовали многие из тех начальников, которые вели их под 
Ляояком, на Шахэ, под Сандепу и Мукденом. Послужил ли им на пользу кровавый 
опыт прошлого? Проявил ли бы штаб Линевича более твердости, решимости, 
властности в отношении подчиненных генералов и более стратегического уменья, 
чем это было у Куропаткина? Эти вопросы вставали перед нами и естественно у 
многих вызывали скептицизм.
 Что касается лично меня, я, принимая во внимание все «за» и «против», не 
закрывая глаза на наши недочеты, на вопрос — «что ждало бы нас, если бы мы с 
Сипингайских позиций перешли в наступление?» — отвечал тогда, отвечаю и теперь:
 — Победа!
 Россия отнюдь не была побеждена. Армия могла бороться дальше. Но… Петербург 
«устал» от войны более, чем армия. К тому же тревожные признаки надвигающейся 
революции, в виде участившихся террористических актов, аграрных беспорядков, 
волнений и забастовок, лишали его решимости и дерзания, приведя к заключению 
преждевременного мира.


 * * *  

 Уже в августе постепенно создавалось впечатление, что война кончилась. Боевые 
интересы уходили на задний план, начинались армейские будни. Полки начали 
спешно приводить в порядок запущенное за время войны хозяйство, начались 
подсчеты и расчеты. На этой почве произошел у нас характерный в казачьем быту 
эпизод.
 Наш Конный отряд переименован был, наконец, в штатный корпус, командиром 
которого утвержден был официально ген. Ми