али искоренять в них всякие признаки 
русской культуры и гражданственности, упразднили вовсе русскую школу и особенно 
ополчились на русскую церковь. Польский язык стал официальным в ее 
делопроизводстве, в преподавании Закона Божия, в церковных проповедях и местами 
— в богослужении. Мало того, началось закрытие и разрушение православных 
храмов: Варшавский собор — художественный образец русского зодчества — был 
взорван; в течение одного месяца в 1937 году было разрушено правительственными 
агентами 114 православных церквей — с кощунственным поруганием святынь, с 
насилиями и арестами священников и верных прихожан. Сам примас Польши в день 
святой Пасхи в архипастырском послании призывал католиков в борьбе с 
православием «идти следами фанатических безумцев апостольских»…
 Отплатили нам поляки, можно сказать, с лихвою! И впереди никакого просвета в 
русско-польской распре не видать.
 Вернемся, однако, к нашему далекому прошлому.
 Застав в училище такое положение, я, десятилетний мальчишка, по собственной 
интуиции нашел modus vivendi: с поляками стал говорить по-польски, с русскими 
товарищами, которых было в каждом классе по три, по четыре, — всегда по-русски. 
Так как многие из них действительно ополячились, я не раз подтрунивал над ними, 
поругивал их, а иногда в серьезных случаях и поколачивал, когда позволяло 
«соотношение сил». Помню, какое нравственное удовлетворение доставило мне 
однажды (в 6-м классе), когда мой приятель — серьезный юноша и добрый поляк — 
после одной такой сценки пожал мне руку и сказал:
 — Я тебя уважаю за то, что ты со своими говоришь по-русски.
 Кроме поляков и русских, в каждом классе училища были и евреи — не более 
двух-трех. Хотя почти половина населения города состояла из евреев, которые 
держали в своих руках всю торговлю, и много среди них было людей состоятельных, 
но лишь очень немногие отдавали тогда своих детей в училище. Остальные 
ограничивались «хедером» — специально еврейской, отсталой, талмудистской, 
средневекового типа школой, которая допускалась властью, но не давала никаких 
прав по образованию. В нашем реальном училище «еврейского вопроса» не 
существовало вовсе: сверху евреи не испытывали никаких ограничений, а в 
ученической среде расценивались только по своим моральным, вернее товарищеским 
качествам.
 В 7-м классе я учился уже вне дома, в Ловичском реальном училище, о чем речь 
впереди. Был «старшим» на ученической квартире (12 человек). Должность 
«старшего» предоставляла скидку — половину платы за содержание, что было весьма 
приятно; состояла в надзоре за внутренним порядком, что было естественно; но 
требовала заполнения месячной отчетности, в одной из граф которой значилось: 
«уличенные в разговоре на польском языке». Это было совсем тягостно, ибо 
являлось попросту доносом. Рискуя быть смещенным с должности, что на нашем 
бюджете отразилось бы весьма печально, я всякий раз вносил в графу: «таких 
случаев не было».
 Месяца через три вызывают меня к директору. Директор Левшин знал меня еще по 
Влоцлавскому училищу, откуда он был переведен в Лович, и любил. За что — не 
знаю. Должно быть за то, что я порядочно учился и хорошо пел в ученическом 
церковном хоре — его детище.
 — Вы уже третий раз пишете в отчетности, что уличенных в разговоре на польском 
языке не было…
 — Да, господин директор.
 — Я знаю, что это неправда.
 Молчу.
 — Вы не хотите понять, что этой меры требуют русские государственные интересы: 
мы должны замирить и обрусить этот край. Ну, что же, подрастете и когда-нибудь 
поймете. Можете идти.
 Был ли директор твердо уверен в своей правоте и в целесообразности такого 
метода «замирения» — не знаю. Но до конца учебного года в моем отчете 
появлялась сакраментальная фраза — «таких случаев не было», а с должности меня 
не сместили.
 Так или иначе, в течение 8 лет, проведенных среди поляков в реальном училище, 
я никогда не испытывал трений на национальной почве. Не раз, когда во время 
общих наших загородных прогулок кто-либо из товарищей затягивал песни, 
считавшиеся революционными — «3 дымэм пожарув» или «Боже, цось Польске…», 
другие останавливали его:
 — Брось, нехорошо, ведь с нами идут русские!..
 Трения пришли позже… Впоследствии я вышел в офицеры, большинство из моих 
школьных товарищей-поляков окончили высшие технические заведения. Положение 
изменилось. Запретов не стало, были мы уже свободными людьми, и я потребовал 
«равноправия»; при встречах с бывшими товарищами заговорил с ними по-русски, 
предоставляя им говорить на их родном языке. Одни примирились с этим, другие 
обиделись, и мы расстались навсегда. Впрочем, встречи происходили лишь в первые 
годы после выпусков. В дальнейшем судьба разбросала нас по свету, и я никогда 
больше не встречал своих школьных товарищей.
 Один только случай: в 1937 году отозвался самый близкий мой школьный товарищ, 
с которым мы жили в одной комнате, крепко дружили, вместе учились и совместно 
разрешали тогда все «мировые вопросы». Это был Станислав Карпинский, первый 
директор государственного банка новой Польши, кратковременно занимавший пост 
министра финансов. К этому времени Карпинский был уже в отставке. Прочтя мои 
книги и узнав через одно из издательств мой адрес, он прислал мне книжку 
воспоминаний, и между нами завязалась переписка, длившаяся до самой второй 
мировой войны. Что сталось с ним, не знаю.
 Карпинский, уроженец русской Польши — один из редких поляков, здраво, без 
предвзятости смотревший на русско-польские отношения, ясн