р местного реального училища. Брезгливо скривив губы, он 
обратился к Капустянскому:
 — Как вам не стыдно возиться с уличными мальчишками!
 Я свету Божьего не взвидел от горькой обиды. Побежал домой, со слезами 
рассказал отцу. Отец вспылил, схватил шапку и вышел из дому.
 — Ах он, сукин сын! Гувернантки, видите ли, нет у нас. Я ему покажу!
 Пошел к инспектору и разделал его такими крепкими словами, что тот не знал — 
куда деваться, как извиниться.

 Русско-польские отношения

 Больные русско-польские отношения, вторгавшиеся в нашу жизнь извне, внутри ее 
не вызывали решительно никаких недоразумений. Отец был кровный русак, мать 
оставалась полькой, меня воспитывали в русскости и в православии. Собственно, 
«воспитывали» — в данном случае понятие относительное. В нем предполагается 
какая-то система, направление. Ничего подобного не было. Я рос — по тесноте 
нашей — среди больших, много слышал, много видел, что нужно и ненужно было, 
воспринимал и перемалывал в своем сознании самолично, редко обращаясь к старшим 
за разъяснением по вопросам из области духовной.
 Ни отец, ни мать не отличались лингвистическими способностями. К сожалению, 
это свойство унаследовал и я. Отец, прослужив в Польше 43 года, относясь к 
полякам и к языку их без всякого предубеждения, все понимал, но не говорил 
вовсе по-польски. Мать впоследствии старалась изучить русский язык, много 
читала русских авторов, но до конца своей жизни говорила по-русски плохо.
 И так, в доме у нас отец говорил всегда по-русски, мать — по-польски, я же — 
не по чьему-либо внушению, а по собственной интуиции — с отцом — по-русски, с 
матерью — по-польски. Впоследствии, после выпуска моего в офицеры, когда матери 
пришлось вращаться почти исключительно в русской среде, чтобы облегчить ей 
усвоение русского языка, я и к ней обращался только по-русски. Но польского 
языка не забыл.
 Не было никаких недоразумений и в отношении религиозном. Отец был человеком 
глубоко верующим, не пропускал церковных служб и меня водил в церковь. С 9-ти 
лет я стал совсем церковником. С большой охотой прислуживал в алтаре, бил в 
колокол, пел на клиросе, а впоследствии читал шестопсалмие и апостола.
 Иногда ходил с матерью в костел на майские службы — но по собственному желанию.
 Но если в убогой полковой церковке нашей я чувствовал все свое, родное, 
близкое, то торжественное богослужение в импозантном костеле воспринимал только 
как интересное зрелище.
 Иногда польско-русская распря доносилась извне…
 В нашем городке под Пасху, в страстную субботу, ксендзы и полковой священник 
обходили дома для освящения пасхальных столов. К нам приглашались и ксендз и 
русский священник отец Елисей. Последний знал про этот наш обычай и относился к 
нему благодушно. Но ксендзы иной раз приходили, иной раз отказывались. Помню, 
какую горечь такой отказ вызывал у матери и какой гнев — у отца. Впрочем, один 
из ксендзов объяснил, что принципиальных препятствий он не имеет, но боится 
репрессий со стороны русской власти…
 Однажды — мне было тогда лет девять — мать вернулась из костела чрезвычайно 
расстроенная, с заплаканными глазами. Отец долго допытывался — в чем дело, мать 
не хотела говорить. Наконец, сказала: ксендз на исповеди не дал ей разрешения 
грехов и не допустил к причастию, потребовав, чтобы впредь она воспитывала 
тайно своего сына в католичестве и в польскости… Мать разрыдалась, отец вспылил 
и крепко выругался. Пошел к ксендзу. Произошло бурное объяснение, причем под 
конец перепуганный ксендз упрашивал отца «не губить его»… Власть в 
Привислянском Крае была в то время (80-е годы) крутая, и «попытка к совращению» 
могла повлечь ссылку в Сибирь на поселение. Конечно, никакой огласки дело не 
получило.
 Не знаю, как проходили дальнейшие исповеди матери, ибо никогда более родители 
мои к этой теме не возвращались.
 На меня эпизод этот произвел глубокое впечатление. С этого дня я, по какому-то 
внутреннему побуждению, больше в костел не ходил.
 Надо признаться, что обострению русско-польских отношений много способствовала 
нелепая, тяжелая и обидная для поляков русификация, проводившаяся Петербургом, 
в особенности в школьной области. Во Влоцлавском реальном училище, где я учился 
(1882—1889), дело обстояло так: Закон Божий католический ксендз обязан был 
преподавать полякам на русском языке; польский язык считался предметом 
необязательным, экзамена по нему не производилось, и преподавался он также на 
русском языке. А учителем был немец Кинель, и по-русски-то говоривший с большим 
акцентом. В стенах училища, в училищной ограде и даже на ученических квартирах 
строжайше запрещалось говорить по-польски, и виновные в этом подвергались 
наказаниям. Петербург перетягивал струны. И даже бывший варшавский 
генерал-губернатор Гурко, герой русско-турецкой войны, пользовавшийся в глазах 
поляков репутацией «гонителя польскости», не раз в своих всеподданнейших 
докладах государю, с которыми я познакомился впоследствии, указывал на 
ненормальность некоторых мероприятий обрусительного характера[ 2 ].
 Нужно ли говорить, что все эти строжайшие запреты оставались мертвой буквой. 
Ксендз на уроках бросал для виду только несколько русских фраз, ученики никогда 
не говорили между собой по-русски, и только аккуратный немец Кинель тщетно 
пытался русскими словами передать красоты польского языка.
 Я должен, однако, сказать, что эти перлы русификации бледнеют совершенно, если 
перелистать несколько страниц истории, перед жестоким и диким прессом 
полонизации, придавившим впоследствии русские земли, отошедшие к Польше по 
Рижскому договору (1921). Поляки на