ее суживалось к северу от 
Мукдена. Находясь с конницей у западного края этого «горлышка», я имел 
печальную возможность наблюдать краешек картины — финального акта мукденской 
драмы.
 Одни части пробивались с боем, сохраняя порядок, другие — расстроенные, 
дезориентированные — сновали по полю взад и вперед, натыкаясь на огонь японцев. 
Отдельные люди, то собираясь в группы, то вновь разбегаясь, беспомощно искали 
выхода из мертвой петли. Наши разъезды служили для многих маяком… А все поле, 
насколько видно было глазу, усеяно было мчавшимися в разных направлениях 
повозками обоза, лазаретными фургонами, лошадьми без всадников, брошенными 
зарядными ящиками и грудами развороченного валявшегося багажа, даже из обоза 
главнокомандующего…
 Первый раз за время войны я видел панику.
 Одни корпуса отошли благополучно, другие — сильно расстроенными. Но к 17-му 
марта наступательный порыв японцев выдохся, и кризис миновал. Мы потеряли 2 
тысячи офицеров и 87?тысяч солдат. Японцы показали официально 41 тысячу, но, по 
подсчетам иностранных военных агентов, цифра их потерь была не менее 70 тысяч.
 Я не закрываю глаза на недочеты нашей тогдашней армии, в особенности на 
недостаточную подготовку командного состава и войск. Но, переживая в памяти эти 
страдные дни, я остаюсь при глубоком убеждении, что ни в организации, ни в 
обучении и воспитании наших войск, ни тем более в вооружении и снаряжении их не 
было таких глубоких органических изъянов, которыми можно было бы объяснить 
беспримерную в русской истории мукденскую катастрофу. Никогда еще судьба 
сражения не зависела в такой фатальной степени от причин не общих, органических,
 а частных. Я убежден, что стоило лишь заменить заранее несколько лиц, стоявших 
на различных ступенях командной лестницы, и вся операция приняла бы другой 
оборот, быть может даже гибельный для зарвавшегося противника.
 9 марта произошло, наконец, соединение Западного конного отряда, а 10-го 
приехал не долечившийся от ран ген. Мищенко и вступил в командование им. С тех 
пор «Конный отряд ген. Мищенки», сцепившись с японцами, ведя непрерывные бои, 
отходил шаг за шагом, охраняя правый фланг Маньчжурских армий. Только в конце 
марта нам удалось отдохнуть в течение нескольких дней.
 Русские армии отошли на Сипингайские позиции.

 В конном отряде генерала Мищенко

 К концу Мукденского сражения вопрос о замене Куропаткина стал окончательно на 
очередь. Государь наметил преемником ему ген. М. И. Драгомирова. Генерал жил на 
покое в гор. Конотопе, в своем хуторе. Был слаб — ноги плохо слушались, но 
головой и пером работал по-прежнему. Военный министр Сахаров прислал письмо 
Драгомирову, предупреждая его о предстоящем предложении; советовал подумать, 
может ли он по состоянию здоровья принять этот пост. Зять Драгомирова, ген. 
Лукомский, рассказывал мне, что М. И. был очень обрадован, «преобразился весь, 
почувствовал прилив сил и бодрости». Вскоре последовал вызов его в Петербург. 
Ген. Драгомиров прибыл туда и ждал приглашения во дворец. Но три дня его не 
вызывали. М. И. нервничал, предчувствуя перемену настроений государя. Наконец, 
получено было приглашение, но… «для участия в совещании по поводу избрания 
главнокомандующего»… Совещание[ 32 ] 13 марта наметило ген. Линевича, который и 
вступил 17 марта на пост главнокомандующего.
 Ген. Куропаткин послал государю телеграмму, прося оставить его на любой 
должности в Действующей армии. Государь предоставил ему командование 1-й армией.

 Трудно сказать, как отразилось бы на маньчжурских делах назначение ген. 
Драгомирова и успел ли бы он что-нибудь сделать, так как с августа месяца М. И. 
не покидал уже кресла, а 28 октября скончался.
 Новый главнокомандующий — добрый и доступный человек, пользовавшийся известной 
популярностью среди солдат (за глаза его звали «папашей»), не обладал 
достаточными стратегическими познаниями, был в преклонном возрасте и 
представлял фигуру добродушную и несерьезную. Войсками правил при нем начальник 
штаба, вернее даже генерал-квартирмейстер, ген. Орановский.
 Это назначение показывает наглядно кризис русского командного состава 
девятисотых годов и неуменье Петербурга разбираться даже в высших 
представителях генералитета. В такую же ошибку впадала и общественность. Через 
полтора года после войны, когда Линевич был в опале и не у дел, влиятельный 
орган консервативного направления «Новое Время», проповедуя идею реванша, писал 
о необходимости послать на Дальний Восток 300-тысячную армию, «а главное, 
энергичного и знаменитого генерала, одно имя которого вернуло бы потерянную 
надежду на успех». Таковым газета считала ген. Линевича и требовала для него 
фельдмаршальского жезла.
 К концу марта русские армии стали на Сипингайской позиции, имея в боевой линии 
1-ю (ген. Куропаткин) и 2-ю (ген. Каульбарс) армии и в резерве 3-ю армию (ген. 
Батьянов). Наши армии проявили необыкновенную живучесть: в течение каких-нибудь 
2—3 недель затишья подавленное состояние, вызванное сплошным рядом неудач и 
мукденским поражением, как рукой сняло. Армии стали прочно — опять, как и 
раньше, готовые исполнить свой долг. Не много найдется в истории примеров — 
сохранения войсками организации и моральной стойкости при таких исключительно 
неблагоприятных условиях. Невольно напрашивается аналогия: армия, именуемая 
Красной, но состоящая из тех же российских людей, невзирая на подавление 
народного духа в течение четверти века советским режимом, после ряда жестоких 
поражений, в 1942 году под Москвою и Царицыном (Сталинград) воскресла вновь, 
как феникс из пепла.
 Штаб Линевича медлил с переходом в наступление. Помимо некоторой неуверенности 
в своих возможностях, влияло на это и о