ревню, где жить было 
дешевле и разместиться можно было свободнее. Но к шести годам мне нужно было 
начинать школьное ученье, и мы переехали во Влоцлавск.
 Помню нашу убогую квартирку во дворе на Пекарской улице: две комнаты, темный 
чуланчик и кухня. Одна комната считалась «парадной» — для приема гостей; она же 
— столовая, рабочая и проч.; в другой, темной комнате — спальня для нас троих; 
в чуланчике спал дед, а на кухне — нянька.
 Поступив к нам вначале в качестве платной прислуги, нянька моя Аполония, в 
просторечье Полося, постепенно врастала в нашу семью, сосредоточила на нас все 
интересы своей одинокой жизни, свою любовь и преданность, и до смерти своей с 
нами не расставалась. Я похоронил ее в Житомире, где командовал полком.
 Пенсии, конечно, не хватало. Каждый месяц, перед получкой, отцу приходилось 
«подзанять» у знакомых 5—10 рублей. Ему давали охотно, но для него эти займы 
были мукой; бывало, дня два собирается, пока пойдет… 1-го числа долг неизменно 
уплачивался с тем, чтобы к концу месяца начинать сказку сначала…
 Раз в год, но не каждый, спадала на нас манна небесная, в виде пособия — не 
более 100 или 150 руб. — из прежнего места службы (Корпус пограничной стражи 
находился в подчинении министра финансов). Тогда у нас бывал настоящий 
праздник: возвращались долги, покупались кое-какие запасы, «перефасонивался» 
костюм матери, шились обновки мне, покупалось дешевенькое пальто отцу — увы, 
штатское, что его чрезвычайно тяготило. Но военная форма скоро износилась, а 
новое обмундирование стоило слишком дорого. Только с военной фуражкой отец 
никогда не расставался. Да в сундуке лежали еще последний мундир и военные 
штаны; одевались они лишь в дни великих праздников и особых торжеств и бережно 
хранились, пересыпанные от моли нюхательным табаком. «На предмет непостыдныя 
кончины, — как говаривал отец, — чтоб хоть в землю лечь солдатом»…
 Помещались мы так тесно, что я поневоле был в курсе всех семейных дел. Жили 
мои родители дружно; мать заботилась об отце моем так же, как и обо мне, 
работала без устали, напрягая глаза за мелким вышиванием, которое приносило 
какие-то ничтожные гроши. Вдобавок она страдала периодически тяжелой формой 
мигрени, с конвульсиями, которая прошла бесследно лишь к старости.
 Случались, конечно, между ними ссоры и размолвки. Преимущественно по двум 
поводам. В день получки пенсии отец ухитрялся раздавать кое-какие гроши еще 
более нуждающимся — в долг, но, обыкновенно, без отдачи… Это выводило из 
терпения мать, оберегавшую свое убогое гнездо. Сыпались упреки:
 — Что же это такое, Ефимыч, ведь нам самим есть нечего…
 Или еще — солдатская прямота, с которой отец подходил к людям и делам. 
Возмутится человеческой неправдой и наговорит знакомым такого, что те на время 
перестают кланяться. Мать — в гневе:
 — Ну кому нужна твоя правда? Ведь с людьми приходится жить. Зачем нам наживать 
врагов?..
 Врагов, впрочем, не наживали. Отца любили и мирились с его нравом.
 В семейных распрях активной стороной всегда бывала мать. Отец только 
защищался… молчанием. Молчит до тех пор, пока мать не успокоится и разговор не 
примет нейтральный характер.
 Однажды мать бросила упрек:
 — В этом месяце и до половины не дотянем, а твой табак сколько стоит…
 В тот же день отец бросил курить. Посерел как-то, осунулся, потерял аппетит и 
окончательно замолк. К концу недели вид его был настолько жалкий, что мы оба — 
мать и я — стали просить его со слезами начать снова курить. День упирался, на 
другой закурил. Все вошло в норму.
 Это был единственный случай, когда я вмешался в семейную размолвку. Вообще же 
никогда я делать этого не смел. Но в глубине детской душонки почти всегда был 
на стороне отца.
 Мать часто жаловалась на свою, на нашу судьбу. Отец — никогда. Поэтому, 
вероятно, и я воспринимал наше бедное житье как нечто провиденциальное, без 
всякой горечи и злобы, и не тяготился им. Правда, было иной раз несколько 
обидно, что мундирчик, выкроенный из старого отцовского сюртука, не слишком 
наряден… Что карандаши у меня плохие, ломкие, а не «фаберовские», как у других… 
Что готовальня с чертежными инструментами, купленная на толкучке, не полна и 
неисправна… Что нет коньков — обзавелся ими только в 4-м классе, после первого 
гонорара в качестве репетитора… Что прекрасно пахнувшие, дымящиеся «сердельки» 
(колбаски), стоявшие в училищном коридоре на буфетной стойке во время 
полуденного перерыва, были недоступны… Что летом нельзя было каждый день 
купаться в Висле, ибо вход в купальню стоил целых три копейки, а на открытый 
берег реки родители не пускали… И мало ли еще что.
 Но с купаньем был выход простой: уходил тайно с толпой ребятишек на берег 
Вислы и полоскался там целыми часами; одним из лучших пловцов стал. Прочее же — 
ерунда. Выйду в офицеры — будет и мундир шикарный, появятся не только коньки, 
но и верховая лошадь, а «сердельки» буду есть каждый день…
 Но вот душонка моя возмутилась не на шутку, ощутив подсознательно социальную 
неправду — это когда, благодаря скверной готовальне (только потому, так как 
чертежник я был хороший), учитель математики поставил мне в четверть 
неудовлетворительный бал и я скатился вниз по ученическому списку.
 И еще один раз… Мальчишкой лет 6—7-ми в затрапезном платьишке, босиком я играл 
с ребятишками на улице, возле дома. Подошел мой приятель, великовозрастный 
гимназист 7-го класса, Капустянский и, по обыкновению, давай меня подбрасывать, 
перевертывать, что доставляло мне большое удовольствие. По улице в это время 
проходил инспект