снева, где японцам удалось ворваться на его позицию, — 
штыками.
 Ночь холодная, градусов 20 ниже нуля по Реомюру; стрелки лежали на гребне 
сопки в напряженном ожидании, держа ружья в закоченелых руках. Я спустился вниз 
к резерву. У небольших костров, от неприятеля не видных, грелись кучки солдат; 
другие, невзирая на мороз, спали на соломе, разостланной по земле. Ни одной 
фанзы поблизости не было. Мой ординарец Старков, раздобыв где-то лом, выкопал в 
промерзлой земле яму, настлал соломы — постель для меня. Попробовал прилечь — 
не вышло, стынет тело; предпочел не спать.
 В эту ночь японцы опять атаковали нас и опять были отбиты.
 25-го японцы, очевидно усилившись, повели бой по всему моему фронту, все более 
охватывая левый фланг, выходя на Синцзинтинскую дорогу. Мои сотни, направленные 
туда, высылали на гребень высот мелкие спешенные части, которые своим огнем 
вводили в заблуждение японцев, удлинявших радиус охвата.
 По всему фронту шло наступление. Японцы подошли на 1200—2000 шагов к разным 
участкам наших позиций.
 У меня на правом фланге было возвышение, с которого можно было отчетливо 
наблюдать передвижения японцев. На него идет главная атака. Сильнейший огонь, 
нельзя поднять головы. Командир ближайшей роты, капитан Чембарского полка 
Богомолов, ходит по цепи во весь рост, проверяя прицелы…
 — Капитан, зачем вы это делаете, нагнитесь!
 — Нельзя, господин подполковник, люди нервничают, плохо целятся.
 И зашагал дальше по цепи. Ползут вниз раненые — японские пули медные, старого 
образца, потому раны тяжелые. Уносят убитых. Один унтер-офицер сражен пулей в 
голову — очевидно, любимец капитана. Богомолов подошел, наклонился, поцеловал 
покойника в лоб. Потом присел возле, закрыв лицо руками… Но через 2—3 минуты 
встал и опять во весь рост зашагал по цепи.
 Сколько таких безвестных капитанов Богомоловых приходилось встречать на полях 
маньчжурских! Оттого наш враг был высокого мнения о храбрости русского офицера, 
оттого их убыль в боях в процентном отношении была всегда много выше, чем 
солдат.
 В японских окопах, как правило, все живое врастало в землю. Впрочем, однажды, 
во время майского набега ген. Мищенки у Тасинтуня я наблюдал картину, как 
японская рота отбивалась от окруживших ее вплотную казаков и как старый капитан,
 командир роты, руководил ее огнем, стоя на крыше фанзы, покуда казачья пуля не 
свалила его…
 Японская артиллерия в Цинхеченском бою почти никакого вреда нам не нанесла, 
благодаря конфигурации местности, заставлявшей ее занимать почти открытые 
позиции. Выехавшую против моего фронта батарею заставила замолчать после 3-го 
выстрела моя горная батарея. Артиллерия с главной позиции парировала все 
попытки японских батарей, выезжавших против центра и правого фланга, и быстро 
рассеивала все скопления японцев.
 Наступление и атаки японцев против Цинхечена продолжались 5 дней. Последний 
раз 28-го японцы перешли в короткое наступление, легко отбитое. Это был лишь 
арьергард, прикрывавший отступление главных сил. Разъезды донесли, что 
обходившая меня слева колонна очистила все пространство между Синцзинтином и 
Цинхеченом и уходит на Цзянчан.
 Я распустил свой отряд по полкам и вернулся в штаб.
 По представлению Ренненкампфа, командующий армией, ген. Линевич, усилив нас 
бригадой стрелков, приказал перейти в наступление. Главнокомандующий ген. 
Куропаткин не одобрил, считая движение это рискованным. И в тот же день, минуя 
штаб армии, телеграфировал Ренненкампфу:

 «Продолжаю опасаться движения японцев на Синцзинтин, в обход Цинхечена».

 Я отмечаю эту нервную боязнь ген. Куропаткина за левый фланг Маньчжурских 
армий, ибо она сыграет роковую роль впоследствии, в ходе Мукденского сражения.
 Так как прямого запрещения мы не получили, то 29 ноября ген. Ренненкампф 
двинул наш отряд в наступление на Цзянчан. Сбил противника с двух перевалов, а 
конница наша достигла р. Тайцзыхэ. Но 30-го получено было категорическое 
приказание вернуться.
 Общие потери японцев нам не были известны. Но японских трупов мы похоронили 
280. Вероятно, не мало еще было похоронено самими японцами или затерялось в 
лесистых дебрях сопок, в снежных прогалинах.
 Так кончился Цинхеченский бой, лично для меня особенно памятный, как первый 
опыт боевого командования. И с волнующим чувством я встречал впоследствии в 
истории войны наименования: «Ренненкампфовская гора», «Берсеневская сопка», 
«Деникинская сопка» — наименования, закрепленные за позициями Цинхечена.


 * * *  

 Ввиду значительного усиления отряда ген. Ренненкампфа, 18 декабря последовал 
приказ о сформировании для него штаба корпуса. Начальником штаба был назначен 
полковник Василий Гурко, я же сохранил должность начальника штаба Забайкальской 
казачьей дивизии. Во главе дивизии стоял временно ген. Любавин — простой, 
храбрый и честный уральский казак, предоставлявший мне оперативную инициативу. 
Так как из Ставки все время шли тревожные запросы об угрозе нашему левому 
флангу, Ренненкампф поручал нам усиленные разведки в этом направлении. Дважды 
мы с ген. Люб