| |
анное судьбой и непреодолимое. Однажды наш разъезд,
идя по следам хунхузов, заехал в китайскую деревню, произвел осмотр фанз и
опросил жителей. Все показали, что хунхузов не видели и о них ничего не слышали.
Когда разъезд подошел к краю деревни, из одной импани[ 29 ] раздался вдруг
ружейный залп; два пограничника свалились замертво. Разъезд спешился, атаковал
импань и перебил хунхузов. Оказалось, что хунхузы эти уже в течение нескольких
часов грабили поочередно все дома деревни…
Пленных хунхузов наши части сдавали китайским властям ближайших населенных
пунктов. Там их допрашивали и судили китайские суды, причем не было случая,
чтобы хунхуз, несмотря на избиение бамбуковыми палками, выдал своих. Затем их
подвергали публичной казни, привлекавшей толпы зрителей. Рубили головы. Я не
присутствовал никогда на казни, но от своих офицеров слышал, что шли на смерть
хунхузы с величайшим спокойствием и полным безразличием. В Имянпо на вокзале я
видел знаменитого хунхузского начальника Яндзыря, пойманного пограничниками и
отправляемого в китайский суд. Он пел песни, что-то говорил — очевидно
остроумное, вызывавшее смех у толпившихся возле вагона китайцев, и, увидя меня,
смеясь, ломаным русским языком сказал:
— Шанго, капитан, руби голова скорей!..
* * *
Хотя вся Маньчжурия была на военном положении и числилась в военной оккупации,
но наши бригады не вмешивались совершенно в управление краем вне
железнодорожной полосы отчуждения. Население продолжало жить так же, как до
войны и оккупации, конечно, в тех областях, которые не стали театром военных
действий. В районах же, занятых пришлыми оккупационными войсками, бывали не раз
столкновения с населением на почве постоев, реквизиций и игнорирования местных
китайских властей. Вообще же омрачали наши отношения с китайским населением два
фактора, которых я касался не раз и по службе, и в печати и которые составляют
— вероятно и до наших дней — язву колониальной и концессионной практики держав.
Это — жадность многих предпринимателей и подрядчиков, бессовестно
эксплуатировавших труд китайцев. И второе — рабская зависимость наша от
переводчиков. В нашей бригаде, например, один только офицер говорил сносно
по-китайски, хотя некоторые несли службу в Маньчжурии с первых дней проведения
дороги. Приходилось довольствоваться китайцами, постигшими русский язык, и
двумя-тремя старыми пограничниками, неправильно, но бойко объяснявшимися
по-китайски. В большинстве и те, и другие составляли элемент порочный, на
совести которого были и вымогательства, и не одна загубленная китайская душа.
Тем не менее оккупация имела и положительные стороны: большой спрос на труд,
открывшийся огромный рынок для произведений народного хозяйства, оплачиваемых
полноценной русской валютой, облегчение сношений и вывоза — все это подымало
благосостояние страны.
Главное командование наше не переставал беспокоить вопрос — подымется ли
Китай? Против правого фланга и тыла Маньчжурской армии стоял 10-тысячный
китайский отряд генерала Ма и 50-тысячный Юан Ши-кая… В северной Маньчжурии
небольшие отряды китайских солдат, хунхузы и народная милиция не представляли,
конечно, серьезной силы, но были вполне пригодны для партизанской войны,
которая могла прорвать тонкую паутину наших двух бригад, стоявших между
Забайкальем и Владивостоком, поставив в рискованное положение сообщения армии с
Россией…
Как известно, Китай сохранил нейтралитет. Очевидно, русская оккупация не была
слишком обременительной для китайского населения, а китайское правительство
понимало ясно, чем грозит стране оккупация японская.
* * *
К Пасхе я был произведен в подполковники. Интересная служба в Заамурском
округе, доброе отношение командира и сослуживцев, хорошие жизненные условия —
все эти положительные стороны не могли удержать меня в Хандаохэцзы. Я побывал в
Харбине у начальника округа, ген. Чичагова, прося отпустить меня в действующую
армию, и получил решительный отказ. В августе решил поехать в Ляоян, в штаб
Маньчжурской армии. Явился к начальнику штаба ген. Сахарову, с которым был
хорошо знаком по службе в Варшавском округе. Ген. Сахаров объяснил мне, что
Заамурский округ подчинен Командующему армией только в оперативном отношении, а
распоряжаться личным составом он не может… Вернулся я в удрученном состоянии.
Выручил, однако, случай: капитан Генерального штаба В. попросился из армии на
более спокойную службу, по болезненному состоянию. Предложили его ген. Чичагову
«в обмен» на меня. Чичагов согласился. И в середине октября я уезжал, наконец,
на юг, провожаемый товарищеской пирушкой и добрыми пожеланиями командира и
моего штаба, о которых сохранил наилучшие воспоминания.
* * *
Когда я прибыл в штаб Маньчжурской армии, офицер, ведавший назначениями,
предложил мне:
— Получена телеграмма, что тяжело ранен и эвакуирован полковник Российский,
начальник штаба Забайкальской дивизии ген. Ренненкампфа. Не хотите ли туда?
Только должен вас предупредить, что штаб этот серьезный — голова там плохо
держится на плечах…
— Ничего, Бог не без милости! Охотно принимаю назначение.
На темном фоне маньчжурских неудач и отступлений, среди нескольких старших
начальников, пользовавшихся признанием и заслуженной боевой репутацией, голос
армии называл и имя ген. Ренненкампфа. Понятна поэтому моя радость. В полчаса
собрался. При мне состоял конный ординарец Старков, пограничник, по
происхождению донской казак — храбрый и расторопный, проделавший со мной все
походы до конца войны, награжденный ген. Ренненкампфом званием урядника и
солдатским Георги
|
|
