ачались практические 
занятия по службе Генерального штаба, длившиеся две недели.
 Мы ликвидировали свои дела, связанные с Петербургом, и готовились к отъезду в 
ближайшие дни.
 Но вот однажды, придя в Академию, мы были поражены новостью. Список офицеров, 
предназначенных в Генеральный штаб, был снят, и на место его вывешен другой, на 
совершенно других началах, чем было установлено в законе. Подсчет 
окончательного балла был сделан как средний из четырех элементов: среднего за 
двухгодичный курс и каждого в отдельности за три диссертации. Благодаря этому в 
списке произошла полная перетасовка, а несколько офицеров попали за черту и 
были заменены другими.
 Вся Академия волновалась. Я лично удержался в новом списке, но на душе было 
неспокойно.
 Предчувствие оправдалось. Прошло еще несколько дней, и второй список был также 
отменен. При новом подсчете старшинства был введен отдельным пятым 
коэффициентом — балл за «полевые поездки», уже раз входивший в подсчет баллов. 
Новый — третий список, новая перетасовка и новые жертвы — лишенные прав, 
попавшие за черту офицеры…
 Новый коэффициент имел сомнительную ценность. Полевые поездки совершались в 
конце второго года обучения. В судьбе некоторых офицеров балл за поездки, как 
последний, являлся решающим. По традиции, на прощальном обеде партия, если в 
рядах ее был офицер, которому не хватало «дробей» для обязательного переходного 
балла на третий курс (10), обращалась к руководителю с просьбой о повышении 
оценки этого офицера. Просьба почти всегда удовлетворялась, и офицер получал 
высший балл, носивший у нас название «благотворительного».
 При просмотре третьего списка оказалось, что четыре офицера, получивших 
некогда такой «благотворительный» балл (12), попали в число избранных и столько 
же состоявших в законном списке было лишено прав[ 18 ].
 В числе последних был и я. Казалось, все кончено…
 Еще через несколько дней академическое начальство, сделав вновь изменения в 
подсчете баллов, объявило четвертый список, который оказался окончательным. И в 
этот список не вошел я и еще три офицера, лишенные таким образом прав.


 * * *  

 Кулуары и буфет Академии, где собирались выпускные, представляли в те дни 
зрелище необычайное. Истомленные работой, с издерганными нервами, неуверенные в 
завтрашнем дне, они взволнованно обсуждали стрясшуюся над нами беду. Злая воля 
играла нашей судьбой, смеясь и над законом и над человеческим достоинством.
 Вскоре было установлено, что Сухотин, помимо конференции и без ведома Главного 
штаба, которому была подчинена тогда Академия, ездит запросто к военному 
министру с докладами об «академических реформах» и привозит их обратно с 
надписью «согласен».
 Несколько раз сходились мы — четверо выброшенных за борт, чтобы обсудить свое 
положение. Обращение к академическому начальству ни к чему не привело. Один из 
нас попытался попасть на прием к военному министру, но его, без разрешения 
академического начальства, не пустили. Другой, будучи лично знаком с 
начальником канцелярии военного министерства, заслуженным профессором Академии, 
генералом Ридигером, явился к нему. Ридигер знал все, но помочь не мог:
 — Ни я, ни начальник Главного штаба ничего сделать не можем. Это осиное гнездо 
опутало совсем военного министра. Я изнервничался, болен и уезжаю в отпуск.
 На мой взгляд, оставалось только одно — прибегнуть к средству законному и 
предусмотренному Дисциплинарным Уставом: к жалобе. Так как нарушение наших прав 
произошло по резолюции военного министра, то жалобу надлежало подать его 
прямому начальнику, т. е. государю. Предложил товарищам по несчастью, но они 
уклонились.
 Я подал жалобу на Высочайшее имя.
 В военном быту, проникнутом насквозь идеей подчинения, такое восхождение к 
самому верху иерархической лестницы являлось фактом небывалым. Признаюсь, не 
без волнения опускал я конверт с жалобой в ящик, подвешенный к внушительному 
зданию, где помещалась «Канцелярия прошений, на Высочайшее имя подаваемых».


 * * *  

 Итак, жребий брошен.
 Эпизод этот произвел впечатление не в одной только Академии, но и в высших 
бюрократических кругах Петербурга. Главный штаб, канцелярия военного 
министерства и профессура посмотрели на него, как на одно из средств борьбы с 
Сухотиным. Казалось, что такой скандал не мог для него пройти бесследно… Борьба 
шла наверху, а судьба маленького офицера вклинилась в нее невольно и случайно, 
подвергаясь тем большим ударам со стороны всесильной власти.
 Начались мои мытарства.
 Не проходило дня, чтобы не требовали меня в Академию на допрос, чинимый в 
пристрастной и резкой форме. Казалось, что вызывали меня нарочно на 
какое-нибудь неосторожное слово или действие, чтобы отчислить от Академии и тем 
покончить со всей неприятной историей. Меня обвиняли и грозили судом за 
совершенно нелепое и нигде законом не предусмотренное «преступление»: за подачу 
жалобы без разрешения того лица, на которое жалуешься.
 Военный министр, узнав о принесенной жалобе, приказал собрать академическую 
конференцию для обсуждения этого дела. Конференция вынесла решение, что «оценка 
знаний выпускных, введенная начальником Академии, в отношении уже окончивших 
курс незаконна и несправедлива, в отношении же будущих выпусков нежелательна».
 В ближ