йший день получаю снова записку — прибыть в Академию. Приглашены были и 
три моих товарища по несчастью. Встретил нас заведующий нашим курсом полковник 
Мошнин и заявил:
 — Ну, господа, поздравляю вас: военный министр согласен дать вам вакансии в 
Генеральный штаб. Только вы, штабс-капитан, возьмете обратно свою жалобу, и все 
вы, господа, подадите ходатайство, этак, знаете, пожалостливее. В таком роде: 
прав, мол, мы не имеем никаких, но, принимая во внимание пртраченные годы и 
понесенные труды, просим начальнической милости.
 Теперь я думаю, что Мошнин добивался собственноручного нашего заявления, 
устанавливающего «ложность жалобы». Но тогда я не разбирался в его мотивах. 
Кровь бросилась в голову.
 — Я милости не прошу. Добиваюсь только того, что мне принадлежит по праву.
 — В таком случае нам с вами разговаривать не о чем. Предупреждаю вас, что вы 
окончите плохо. Пойдемте, господа.
 Широко расставив руки и придерживая за талию трех моих товарищей, повел их 
наверх в пустую аудиторию; дал бумагу и усадил за стол. Написали.
 После разговора с Мошниным стало еще тяжелее на душе и еще более усилились 
притеснения начальства. Мошнин прямо заявил слушателям Академии:
 — Дело Деникина предрешено: он будет исключен со службы.


 * * *  

 Чтобы умерить усердие академического начальства, я решил пойти на прием к 
директору Канцелярии прошений — попросить об ускорении запроса военному 
министру. Я рассчитывал, что после этого дело перейдет в другую инстанцию и 
меня перестанут терзать.
 В приемной было много народа, преимущественно вдов и отставных служилых людей 
— с печатью горя и нужды; людей, прибегающих в это последнее убежище в поисках 
правды моральной, заглушенной правдой и кривдой официальной… Среди них был 
какой-то артиллерийский капитан. Он нервно беседовал о чем-то с дежурным 
чиновником, повергнув того в смущение; потом подсел ко мне. Его блуждающие 
глаза и бессвязная речь обличали ясно душевнобольного. Близко нагнувшись, он 
взволнованным шепотом рассказывал о том, что является обладателем важной 
государственной тайны; высокопоставленные лица — он называл имена — знают это и 
всячески стараются выпытать ее; преследуют, мучат его. Но теперь он все доведет 
до царя… Я с облегчением простился со своим собеседником, когда подошла моя 
очередь.
 Меня удивила обстановка приема: директор стоял сбоку, у одного конца длинного 
письменного стола, мне указал на противоположный; в полуотворенной двери 
виднелась фигура курьера, подозрительно следившего за моими движениями. 
Директор стал задавать мне какие-то странные вопросы… Одно из двух: или меня 
приняли за того странного капитана, или вообще за офицера, дерзнувшего принести 
жалобу на военного министра, смотрят как на сумасшедшего. Я решил объясниться:
 — Простите, ваше превосходительство, но мне кажется, что здесь происходит 
недоразумение. На приеме у вас сегодня два артиллериста. Один, по-видимому, 
ненормальный, а перед вами — нормальный.
 Директор засмеялся, сел в свое кресло, усадил меня; дверь закрылась, и курьер 
исчез.
 Выслушав внимательно мой рассказ, директор высказал предположение, что закон 
нарушен, чтобы «протащить в Генеральный штаб каких-либо маменькиных сынков». Я 
отрицал: четыре офицера, неожиданно попавшие в список, сами чувствовали 
смущение немалое. Впрочем, может быть, он был и прав — ходили и такие слухи в 
Академии.
 — Чем же я могу помочь вам?
 — Я прошу только об одном: сделайте как можно скорее запрос военному министру.
 — Обычно у нас это довольно длительная процедура, но я обещаю вам в течение 
двух-трех дней исполнить вашу просьбу.
 Так как Мошнин грозил увольнением меня от службы, я обратился в Главное 
Артиллерийское управление, к генералу Альтфатеру, который заверил меня, что в 
рядах артиллерии я останусь во всяком случае. Обещал доложить обо всем главе 
артиллерии, великому князю Михаилу Николаевичу.
 Запрос Канцелярии прошений военному министру возымел действие. Академия 
оставила меня в покое, и дело перешло в Главный штаб. Для производства 
следствия над моим «преступлением» назначен был пользовавшийся в Генеральном 
штабе большим уважением генерал Мальцев. Вообще в Главном штабе я встретил 
весьма внимательное отношение и поэтому был хорошо осведомлен о закулисных 
перипетиях моего дела. Я узнал, что генерал Мальцев в докладе своем стал на ту 
точку зрения, что выпуск из Академии произведен незаконно и что в действиях 
моих нет состава преступления. Что к составлению ответа Канцелярии прошений 
привлечены юрисконсульты Главного штаба и Военного министерства, но работы их 
не удовлетворяют Куропаткина, который порвал уже два проекта ответа, сказав 
раздражительно:
 — И в этой редакции сквозит между строк, будто я не прав.
 Так шли неделя за неделей… Давно уже прошел обычный срок для выпуска из 
военных Академий; исчерпаны были кредиты и прекращена выдача академистам 
добавочного жалованья и квартирных денег по Петербургу. Многие офицеры 
бедствовали, в особенности семейные. Начальники других Академий настойчиво 
добивались у Сухотина, когда же, наконец, разрешится инцидент, задержив