ансии? Что же. касается «социалистической революции» и «военного 
сословия», то история уже показала нам, как это бывает…
 В академические годы сложилось мое политическое мировоззрение. Я никогда не 
сочувствовал ни «народничеству» (преемники его социал-революционеры) — с его 
террором и ставкой на крестьянский бунт, ни марксизму, с его превалированием 
материалистических ценностей над духовными и уничтожением человеческой личности.
 Я приял российский либерализм в его идеологической сущности, без какого-либо 
партийного догматизма. В широком обобщении это приятие приводило меня к трем 
положениям:
 1) Конституционная монархия,
 2) Радикальные реформы и
 3) Мирные пути обновления страны.
 Это мировоззрение я донес нерушимо до революции 1917 года, не принимая 
активного участия в политике и отдавая все свои силы и труд армии.


 * * *  

 Первый год академического учения окончился для меня печально. Экзамен по 
истории военного искусства сдал благополучно у профессора Гейсмана и перешел к 
Баскакову. Досталось Ваграмское сражение. Прослушав некоторое время, Баскаков 
прервал меня:
 — Начните с положения сторон ровно в 12 часов.
 Мне казалось, что в этот час никакого перелома не было. Стал сбиваться. Как я 
ни подходил к событиям, момент не удовлетворял Баскакова, и он раздраженно 
повторял:
 — Ровно в 12 часов.
 Наконец, глядя, как всегда, бесстрастно-презрительно, как-то поверх 
собеседника, он сказал:
 — Быть может, вам еще с час подумать нужно?
 — Совершенно излишне, господин полковник.
 По окончании экзамена комиссия совещалась очень долго. Томление… Наконец, 
выходит Гейсман со списком, читает отметки и в заключение говорит:
 — Кроме того, комиссия имела суждение относительно поручиков Иванова и 
Деникина и решила обоим прибавить по полбалла. Таким образом, поручику Иванову 
поставлено 7, а поручику Деникину 6?.
 Оценка знания — дело профессорской совести, но такая «прибавка» — была лишь 
злым издевательством: для перевода на второй курс требовалось не менее 7 баллов.
 Я покраснел и доложил:
 — Покорнейше благодарю комиссию за щедрость.
 Провал. На второй год в Академии не оставляли и, следовательно, предстояло 
исключение.
 Забегу вперед.
 Через несколько лет я получил реванш. Война с Японией… 1905 год… Начало 
Мукденского сражения… Генерал Мищенко лечится от ран, а для временного 
командования его Конным отрядом прислан генерал Греков и при нем начальником 
штаба — профессор, полковник Баскаков… Я был в то время начальником штаба одной 
из мищенковских дивизий. Мы уже повоевали немножко и приобрели некоторый опыт. 
Баскаков — новичок в бою и, видимо, теряется. Приезжает на мой наблюдательный 
пункт и спрашивает:
 — Как вы думаете, что означает это движение японцев?
 — Ясно, что это начало общего наступления и охвата правого фланга наших армий.
 — Я с вами вполне согласен.
 Еще три-четыре раза приезжал Баскаков осведомиться, «как я думаю», пока не, 
попал у нас под хороший пулеметный огонь, после чего визиты его прекратились.
 Должен сознаться в человеческой слабости: мне доставили удовлетворение эти 
встречи, как отплата за «12-й час» Ваграма и за прибавку полбалла…
 Итак, провал. Возвращаться в бригаду после такого афронта не хотелось. 
Отчаяние и поиски выхода: отставка, перевод в Заамурский округ пограничной 
стражи, инструктором в Персию?
 В конце концов принял наиболее благоразумное решение — начать все с начала. 
Вернулся в бригаду и через три месяца держал экзамен вновь на первый курс; 
выдержал хорошо (14-м из 150-ти)[ 17 ] и окончил Академию… можно бы сказать 
благополучно, если бы не эпизод, о котором идет речь в следующей главе.

 Академический выпуск

 Военный министр Куропаткин решил произвести перемены в Академии. Генерал Леер 
был уволен, а начальником Академии назначен бывший профессор и личный друг 
Куропаткина генерал Сухотин. Назначение это оказалось весьма неудачным.
 Я не буду углубляться в специальный круг научной академической жизни. Буду 
краток. По характеру своему человек властный и грубый, ген. Сухотин внес в 
жизнь Академии сумбурное начало. Понося гласно и резко и самого Леера, и его 
школу, и его выучеников, сам он не приблизил нисколько преподавание к жизни. 
Ломал, но не строил. Его краткое — около 3-х лет — управление Академией было 
наиболее сумеречным ее периодом.
 Весною 1899 года последний наш «лееровский» выпуск заканчивал третий курс при 
Сухотине. На основании закона были составлены и опубликованы списки окончивших 
курс по старшинству баллов. Окончательным считался средний балл из двух: 1) 
среднего за теоретический двухлетний курс и 2) среднего за три диссертации. 
Около 50 офицеров, среди которых был я, тогда штабс-капитан артиллерии, 
причислялись к корпусу Генерального штаба; остальным, также около 50-ти, 
предстояло вернуться в свои части. Нас, причисленных, пригласили в Академию, от 
имени Сухотина поздравили с причислением, после чего