|
панское французских марок. Но вскоре, по инициативе
императора Николая, пошло в ход отечественное «Абрау-Дюрсо» (виноградники возле
Новороссийска), которое было ничуть не хуже французских. И мода эта пошла по
всей России, в большой ущерб французскому экспорту.
После танцев все приглашенные перешли в верхний этаж, где в ряде зал был
сервирован ужин. За царским столом и в соседней зале рассаживались по особому
списку, за всеми прочими — свободно, без чинов. Перед окончанием ужина, во
время кофе, государь проходил по амфиладе зал, останавливаясь иногда перед
столиками и беседуя с кем-либо из присутствовавших.
Меня удивила доступность Зимнего дворца. При нашем входе во дворец нас
пропустила охрана, даже не прочитав нашего удостоверения, чего я несколько
опасался. Ибо случился со мной такой казус: одеваясь дома, в последний момент я
заметил, что мои эполеты недостаточно свежи, и у своего соседа-артиллериста
занял новые его эполеты, второпях не обратив внимания, что номер на них другой
(мой был — 2)… Еще более доступен бывал Зимний дворец ежегодно, 26 ноября, в
день орденского праздника св. Георгия[ 14 ], когда приглашались на молебен и к
царскому завтраку все находившиеся в Петербурге кавалеры ордена. Во дворце
состоялся «Высочайший выход». Я бывал на этих «выходах». Среди шпалер массы
офицерства из внутренних покоев в дворцовую церковь проходила процессия из
ветеранов севастопольской кампании, турецкой войны, кавказских и туркестанских
походов — история России в лицах, свидетели ее боевой славы… В конце процессии
шли государь и обе государыни[ 15 ], проходя в трех-четырех шагах от наших
шпалер.
На эти «высочайшие выходы» имели доступ все офицеры. Но никогда не бывало во
время них какого-либо несчастного случая. Очевидно, к этим легким для покушения
путям боевые революционные элементы не имели никакого доступа.
Действительно, после восстания декабристов (1825) был только один случай (в
середине 80-х годов) более или менее значительного участия офицеров в заговоре
против режима (дело Рыкачева); позднее прикосновенность офицерства к
революционным течениям была единичной и несерьезной.
В мое время в Академии, как и в армии, не видно было интереса к активной
политической работе. Мне никогда не приходилось слышать о существовании в
Академии политических кружков или об участии слушателей ее в конспиративных
организациях. Задолго до нашего выпуска, еще в дни дела Рыкачева, тогдашний
начальник Академии, генерал Драгомиров, беседуя по этому поводу с академистами,
сказал им:
— Я с вами говорю, как с людьми, обязанными иметь свои собственные убеждения.
Вы можете поступать в какие-угодно политические партии. Но прежде чем поступить,
снимите мундир. Нельзя одновременно служить своему царю и его врагам.
Этой традиции, без сомнения, придерживались и позднейшие поколения академистов.
* * *
Некоторые академические курсы, серьезное чтение, общение с петербургской
интеллигенцией разных толков значительно расширили мой кругозор. Познакомился я
случайно и с подпольными изданиями, носившими почему-то условное название
«литературы», главным образом пропагандными, на которых воспитывались широкие
круги нашей университетской молодежи. Сколько искреннего чувства, подлинного
горения влагала молодежь в ту свою работу!.. И сколько молодых жизней,
многообещающих талантов исковеркало подполье!
Приходят однажды ко мне две знакомые курсистки и в большом волнении говорят:
— Ради Бога, помогите! У нас ожидается обыск. Нельзя ли спрятать у вас на
несколько дней «литературу»?..
— Извольте, но с условием, что я лично все пересмотрю.
— Пожалуйста!
В тот же вечер они притащили ко мне три объемистых чемодана. Я познакомился с
этой нежизненной, начетнической «литературой», которая составляла во многих
случаях духовную пищу передовой молодежи. Думаю, что теперь дожившим до наших
дней составителям и распространителям ее было бы даже неловко перечитать ее.
Лозунг — разрушение, ничего созидательного, и злоба, ненависть — без конца.
Тогдашняя власть давала достаточно поводов для ее обличения и осуждения, но
«литература» оперировала часто и заведомой неправдой. В рабочем и крестьянском
вопросе — демагогия, игра на низменных страстях, без учета государственных
интересов. В области военной — непонимание существа армии, как
государственно-охранительного начала, удивительное незнание ее быта и
взаимоотношений. Да что говорить про анонимные воззвания, когда бывший офицер,
автор «Севастопольских рассказов» и «Войны и мира», яснополянский философ Лев
Толстой сам писал брошюры[ 16 ], призывавшие армию к бунту и поучавшие:
«Офицеры — убийцы… Правительства со своими податями, с солдатами, острогами,
виселицами и обманщиками-жрецами — суть величайшие враги христианства».
Такое же отрицательное впечатление производило на меня позже чтение
нелегальных журналов, издававшихся за границей и проникавших в Россию:
«Освобождение» Струве — органа, который имел целью борьбу за конституцию, но
участвовал в подготовке первой революции (1905 года); «Красного Знамени»
Амфитеатрова, в особенности — за его грубейшую демагогию. В этом последнем
журнале можно было прочесть такое откровение: «Первое, что должна будет сделать
победоносная социалистическая революция, это, опираясь на крестьянскую и
рабочую массу, объявить и сделать военное сословие упраздненным»…
Какую участь старалась подготовить России «революционная демократия» перед
лицом надвигавшейся, вооруженной до зубов пан-германской и пан-азиатской
(японской) экс
|
|