нтами, зачастую 
собственноручными, тех лиц, которые выражали претензию.
 Не отозвался никто. Но, видимо, вопрос, поставленный государем, разрешился 
отрицательно, так как выпуск истории был опять отложен. Издана она была только 
в 1905 году.
 Говоря об отрицательных сторонах Академии, я должен, однако, сказать по 
совести, что вынес все же из стен ее чувство искренней признательности к нашей 
аlma mater, невзирая на все ее недочеты, на все мои мытарства, о которых речь 
впереди. Загромождая нередко курсы несущественным и ненужным, отставая подчас 
от жизни в прикладном искусстве, она все же расширяла неизмеримо кругозор наш, 
давала метод, критерий к познанию военного дела, вооружала весьма серьезно тех, 
кто хотел продолжать работать и учиться в жизни. Ибо главный учитель все-таки 
жизнь.
 Трижды менялся взгляд на Академию — то как на специальную школу комплектования 
Генерального штаба, то, одновременно, как на военный университет. Из Академии 
стали выпускать вдвое больше офицеров, чем требовалось для Генерального штаба, 
причем не причисленные к нему возвращались в свои части «для поднятия военного 
образования в армии».
 Из «военного университета», однако, ничего не вышло. Для непривилегированного 
офицерства иначе, как через узкие ворота «генерального штаба», выйти на широкую 
дорогу военной карьеры в мирное время было почти невозможно. Достаточно сказать,
 что ко времени Первой мировой войны высшие командные должности занимало 
подавляющее число лиц, вышедших из Генерального штаба: 25% полковых командиров, 
68—77% начальников пехотных и кавалерийских дивизий, 62% корпусных командиров… 
А академисты второй категории, не попавшие в генеральный штаб, быть может, 
благодаря только нехватке какой-нибудь маленькой дроби в выпускном балле, 
возвращались в строй с подавленной психикой, с печатью неудачника в глазах 
строевых офицеров и с совершенно туманными перспективами будущего.
 Это обстоятельство, недостаточность содержания в петербургских условиях (81 
рубль в месяц), наконец, конкурс, свирепствовавший в академической жизни, 
придавали ей характер подлинной борьбы за существование.
 В академические годы мне пришлось впервые и потом неоднократно видеть 
императора Николая II и его семью — в различной обстановке.
 Открытие офицерского «Собрания гвардии, армии и флота», заложенного повелением 
императора Александра III… Громадный зал переполнен. Присутствует император 
Николай II, великие князья, высший генералитет и много рядового офицерства… На 
кафедре — наш профессор, полковник Золотарев, речь которого посвящена 
царствованию основателя Собрания. Пока Золотарев говорил о внутренней политике 
Александра III, как известно, весьма консервативной, зал слушал в напряженном 
молчании. Но вот лектор перешел к внешней политике. Очертив в резкой форме 
«унизительную для русского достоинства, крайне вредную и убыточную для 
интересов России пронемецкую политику предшественников Александра III», 
Золотарев поставил в большую заслугу последнему установление лозунга — «Россия 
для русских», отказ от всех обязательств в отношении Гогенцолернов и 
возвращение себе свободы действий по отношению к другим западным державам»…
 И вот первые ряды зашевелились. Послышался глухой шепот неодобрения, 
задвигались демонстративно стулья, на лицах появились саркастические улыбки, и 
вообще высшие сановники всеми способами проявляли свое негодование по адресу 
докладчика.
 Я был удивлен — и таким ярким германофильством среди сановной знати, и тем, 
как она держала себя в присутствии государя.
 Когда Золотарев кончил, государь подошел к нему и в теплых выражениях 
поблагодарил за «беспристрастную и правдивую характеристику» деятельности его 
отца…
 В Зимнем Дворце давались периодически балы в тесном кругу высшей родовой и 
служебной знати. Но первый бал — открытие сезона — был более доступен. На нем 
бывало тысячи полторы гостей. Гофмаршальская часть, между прочим, рассылала 
приглашения для офицеров петербургского гарнизона и в военные Академии. 
Академия Генерального штаба получила 20 приглашений, одно из которых досталось 
на мою долю. Я и двое моих приятелей держались вместе. На нас — провинциалов — 
вся обстановка бала произвела впечатление невиданной феерии по грандиозности и 
импозантности зал, по блеску военных и гражданских форм и дамских костюмов, по 
всему своеобразию придворного ритуала. И вместе с тем в публике, не исключая 
нас, как-то не чувствовалось никакого стеснения ни от ритуала, ни от 
неравенства положений.
 Придворные чины, быстро скользя по паркету, привычными жестами очистили в 
середине грандиозного зала обширный круг, раздвинулись портьеры, и из соседней 
гостиной под звуки полонеза вышли попарно государь, государыня и члены царской 
семьи, обходя живую стену круга и приветливо кивая гостям. Затем государь с 
государыней уселись в соседней открытой гостиной, наблюдая за танцами и беседуя 
с приглашенными в гостиную лицами. Танцы шли внутри круга, причем по 
придворному этикету все гости стояли, так как стулья в зале отсутствовали.
 Нас не особенно интересовали танцы. Пододвинувшись к гостиной, мы с 
любопытством наблюдали, что там происходит. Интересен был не только придворный 
быт, но и подбор собеседников. Мы знали, что если, например, посол одной 
державы приглашен для беседы, а другой — нет или один приглашен раньше другого, 
то это знаменует нюансы внешней политики; что приглашение министра, о 
ненадежности положения которого ходили тогда упорные слухи, свидетельствует об 
его реабилитации, и т. д.
 А в промежутках между своими наблюдениями мы отдавали посильную дань царскому 
шампанскому, переходя от одного «прохладительного буфета» к другому. В то время 
при дворе пили ша