легчалось тем, что вначале мне поручили не артиллерийскую 
специальность, а батарейную школу. К началу первого лагерного сбора я имел уже 
достаточную подготовку, а потом был даже назначен учителем бригадной учебной 
команды (подготовка унтер-офицеров — «сержантов»).
 При ген. Л. мне пришлось прослужить около года. Непосредственно столкновений с 
ним я не имел, да и разговаривать с ним почти не приходилось. Наша молодая 
компания в своем кругу бурно и резко осуждала эксцессы Л. и выражала свое 
отношение к нему единственно возможным способом: демонстративным отказом от его 
приглашений на пасхальные розговены или на какой-либо семейный праздник.
 Так или иначе, первые два года офицерской жизни прошли весело и беззаботно. На 
третий год я и три моих сверстника «отрешились от мира» и сели за науки — для 
подготовки к экзамену в Академию Генерального штаба. С тех пор для меня лично 
мир замкнулся в тесных рамках батареи и учебников. Надо было повторить весь 
курс военных наук военного училища и, кроме того, изучить по расширенной 
программе ряд общеобразовательных предметов: языки, математику, историю, 
географию…
 Нигде больше не бывал. Избегал и пирушек у товарищей. Начиналось настоящее 
подвижничество, академическая страда в годы, когда жизнь только еще 
раскрывалась и манила своими соблазнами.

 В академии Генерального штаба

 Мытарства поступающих в Академию Генерального штаба начинались с проверочных 
экзаменов при окружных штабах. Просеивание этих контингентов выражалось такими 
приблизительно цифрами: держало экзамен при округах 1 500 офицеров; на экзамен 
в Академию допускалось 400—500; поступало 140—150; на третий курс (последний) 
переходило 100; из них причислялось к генеральному штабу 50. То есть после 
отсеивания оставалось всего 3,3%.
 Выдержав благополучно конкурсный экзамен, осенью 1895 года я поступил в 
Академию.
 Академическое обучение продолжалось три года. Первые два года — слушание 
лекций, третий год — самостоятельные работы в различных областях военного дела 
— защита трех диссертаций, достававшихся по жребию. Теоретический курс был 
очень велик и кроме большого числа военных предметов перегружен и 
общеобразовательными, один перечень которых производит внушительное 
впечатление: языки, история с основами международного права, славистика, 
государственное право, геология, высшая геодезия, астрономия и сферическая 
геометрия. Этот курс, по соображениям государственной экономии, втиснутый в 
двухгодичный срок, был едва посилен для обыкновенных способностей человеческих.
 Академия в мое время, то есть в конце девяностых годов, переживала кризис.
 От 1889 до 1899 года во главе Академии стоял генерал Леер, пользовавшийся 
заслуженной мировой известностью в области стратегии и философии войны. Его 
учение о вечных неизменных основах военного искусства, одинаково присущих 
эпохам Цезаря, Ганнибала, Наполеона и современной, лежало в основе всего 
академического образования и проводилось последовательно и педантично со всех 
военных кафедр. Но постепенно и незаметно неподвижность мудрых догм из области 
идей переходила в сферу практического их воплощения. Старился учитель — Лееру 
было тогда около 80 лет, старились и приемы военного искусства, насаждаемые 
Академией, отставали от жизни.
 Вооруженные народы сменили регулярные армии, и это обстоятельство 
предуказывало резкие перемены в будущей тактике масс. Бурно врывалась в старые 
схемы новая, не испытанная еще данная — скорострельная артиллерия… Давала 
трещины идея современного учения о крепостной обороне страны… Вне академических 
стен военная печать в горячих спорах искала истины…. Но все это движение 
находило недостаточный отклик в Академии, застывшей в строгом и важном покое.
 Мы изучали военную историю с древнейших времен, но не было у нас курса по 
последней русско-турецкой войне 1877—1878 годов. Последнее обстоятельство 
интересно как показатель тогдашних нравов военных верхов. Как это ни странно, 
русская военная наука около 30 лет после окончания этой войны не имела 
документальной ее истории, хотя в недрах Главного штаба и существовала много 
лет соответственная историческая комиссия. Причины такой странной 
медлительности обнаружились наконец. В 1897 году, по желанию государя, поручено 
было лектору Академии, подполковнику Мартынову, по материалам комиссии, 
прочесть стратегический очерк кампании в присутствии старейщего генералитета — 
с целью выяснения: «возможно ли появление в печати истории войны при жизни 
видных ее участников».
 Слушателям Академии разрешено было присутствовать на этих сообщениях, 
состоявшихся в одной из наших аудиторий. На меня произвели они большое 
впечатление ярким изображением доблести войск, талантов некоторых полководцев и 
вместе с тем плохого общего ведения войны, хотя и победоносной. Должно быть, 
сильно задета была высокосановная часть аудитории (присутствовал и бывший 
главнокомандующий на Кавказском театре войны вел. кн. Михаил Николаевич), так 
как перед одним из докладов Мартынов обратился к присутствовавшим с такими 
словами:
 — Мне сообщили, что некоторые из участников минувшей кампании выражают крайнее 
неудовлетворение по поводу моих сообщений. Я покорнейше прошу этих лиц 
высказаться. Каждое слово свое я готов подтвердить докум