я; 
полевая артиллерия косилась на кавалерию и конную артиллерию и снисходила к 
пехоте; конная артиллерия сторонилась полевой и жалась к кавалерии; наконец, 
пехота глядела исподлобья на всех прочих и считала себя обойденной вниманием и 
власти, и общества. Надо сказать, однако, что рознь эта была неглубока и 
существовала лишь в мирное время. С началом войны — так было и в японскую и в 
Первую мировую — она исчезала совершенно.
 Наша бригада жила отлично с пехотой своей дивизии, но не входила в сношения ни 
с конной артиллерией, ни с конницей своего корпуса. Однажды отношения эти 
замутились, оставив за собой кровавый след и тяжелое воспоминание у всех, 
стоявших близко к событию.
 В Брест-Литовске, в ресторане, произошло столкновение между нашим 
штабс-капитаном Славинским и двумя конно-артиллерийскими поручиками — 
Квашниным-Самариным и другим — на почве «неуважительных отзывов об их родах 
оружия». Славинский — человек храбрый и отличный стрелок — имел гражданское 
мужество не желать дуэли и принести извинение. Готовы были помириться и его 
противники. Но командир конной батареи, подполковник Церпицкий, потребовал от 
обоих офицеров послать вызов Славинскому. Славинский, с разрешения бригадного 
суда чести[ 12 ], принял вызов.
 Условия дуэли установлены были сравнительно не тяжелые: на пистолетах, 25 
шагов дистанции, по одному выстрелу — по команде.
 Накануне вечером в нашем лагере, возле адъютантского барака собралось много 
офицеров, взволнованно обсуждавших событие; характерно, что пришли и из чужих 
бригад. Особенно возмущало всех то обстоятельство, что Церпицкий «для защиты 
чести своей батареи» выставил двух против одного… Наша молодежь всю ночь не 
спала. Не спали и солдаты той батареи, в которой служил Славинский. То же, 
говорят, происходило и в конной батарее.
 Место для дуэли назначено было возле лагеря, на опушке леса. На рассвете, в 
четыре часа мимо бригадного лагеря проскакала группа конных артиллеристов, 
потом все смолкло. Через некоторое время показался скачущий по направлению к 
конной батарее фейерверкер; он был послан, как оказалось, за лазаретной 
линейкой…
 Славинский тяжело ранил Квашнина-Самарина в живот. От помощи бригадного врача 
и от нашей лазаретной линейки конно-артиллеристы отказались… Квашнин-Самарин, 
отвезенный в госпиталь, дня через два в тяжких мучениях умер.
 Результаты первой дуэли произвели на всех присутствовавших тяжелое впечатление.
 Нервничали секунданты. Славинский мрачно курил одну папиросу за другой. Через 
своих секундантов он опять предложил второму дуэлянту принести ему извинение. 
Тот отказался. Через четверть часа — вторая дуэль, окончившаяся благополучно. 
Славинский стрелял в воздух.
 Назначенное по делу следствие признало поведение Славинского джентльменским, а 
на подполковника Церпицкого были наложены начальством кары.
 Был на такой же почве и другой случай — без кровавого исхода, но имевший 
последствия исторические.
 Однажды, когда бригада шла походом через Седлец, где квартировал Нарвский 
гусарский полк, между нашим подпоручиком Катанским — человеком порядочным и 
хорошо образованным, но буйного нрава — и гусарским корнетом поляком Карницким, 
исключительно на почве корпоративной розни, возникло столкновение: Катанский 
оскорбил Карницкого. Секунданты заседали всю ночь. Пришлось и мне, как 
«старшему подпоручику», потратить много времени и уговоров, чтобы предотвратить 
кровавую, быть может, развязку… Только на рассвете, когда трубачи играли в 
сонном городе «Поход» и бригаде пора было двигаться дальше, дело закончилось 
примирением.
 Закончилось, но не совсем… В Нарвском гусарском полку сочли, что примирение не 
соответствовало нанесенному Карницкому оскорблению. Возник вопрос о возможности 
для него оставаться в полку… По этому поводу к нам в Белу приехала делегация 
суда чести Нарвского полка, для выяснения дела. Переговорив между собою, мы с 
товарищами условились представить инцидент в возможно благоприятном для 
Карницкого свете. В результате он был оправдан судом чести и оставлен на службе.

 Мистические нити опутывают людей и события…
 Через четверть века судьба столкнула меня с бывшим корнетом в непредвиденных 
ролях: я — главнокомандующий и правитель — Юга России, он — генерал Карницкий — 
посланец нового Польского государства, прибывший ко мне в Таганрог в 1919 году 
для разрешения вопроса о кооперации моих и польских армий на 
противо-большевистском фронте.
 Вспомнил? Или забыл? Не знаю: о прошлом мы не говорили. Но Каркицкий в 
донесениях своему правительству употребил все усилия, чтобы представить в самом 
темном и ложном свете белые русские армии, нашу политику и наше отношение к 
возрождавшейся Польше. И тем внес свою лепту в предательство Вооруженных сил 
Юга России Пилсудским, заключившим тогда тайно от меня и союзных западных 
держав соглашение с большевиками[ 13 ].
 Невольно приходит в голову мысль: как сложились бы обстоятельства, если бы я 
тогда в Беле не старался реабилитировать честь корнета Карницкого?!


 * * *  

 Киевское училище, выпуская нескольких своих воспитанников в артиллерию, не 
дало нам соответствующей подготовки. Нас, шесть юнкеров, посылали в соседнюю с 
училищным лагерем батарею для артиллерийского обучения ровным счетом 6 раз. 
Поэтому в первый год службы пришлось много работать, чтобы войти в курс дела. 
Положение о