о двор в помойную 
яму (водопровода и канализации в то время не было), то удивлению и осуждению не 
было границ. А когда рабочие привезли «пану-профэссорови» мебель, и он, после 
установки, усадил их вместе с собой и женой обедать, об этом говорил весь город,
 толкуя событие на все лады. Одни решили — «тронутый», другие, качая голорой, 
произносили мало понятное слово — «социалист». А жена жандармского 
подполковника по секрету передавала моей матери, что над Епифановым установлен 
негласный надзор…
 Епифанов никакой «противоправительственной деятельностью» не занимался и, 
конечно, никакой «политики» не касался в беседах со своими питомцами. А 
влиянием на них пользовался большим. В качестве классного наставника, он вникал 
в нашу жизнь, старался найти причины проступков и неуспешности, помогал 
советами, защищал от неумеренного гнева инспекторского и умел наказывать и 
прощать так, что все мы чувствовали справедливость его решений.
 Однажды мы — человека четыре — зашли к нему на дом за какими-то разъяснениями. 
Принял радушно, угостил чаем, пригласил заходить вечерами, «когда появятся 
волнующие вопросы». Заходили не раз. Не морализируя, не навязывая своих мнений, 
на темы литературные и просто житейские, в свободных спорах, что нам особенно 
льстило, он незаметно внушал нам понятие о добре, правде, о долге, об 
отношениях к людям.
 Много добрых семян заложил в молодые души Александр Зиновьевич Епифанов.
 Однажды вечером помощник классных наставников, проверяя ученические квартиры, 
не застал меня и других дома и узнал, что мы находимся у Епифанова. Училищное 
начальство тотчас же приказало прекратить эти посещения.
 Во Влоцлавске Епифанов не ужился. Перевели, помимо желания, в Лович. В Ловиче 
также не пришелся ко двору. После бурного протеста против поощрявшегося 
начальством «доносительства», был переведен на низший оклад в Замостье, где 
находилась тогда не то прогимназия, не то ремесленное училище.
 Дальнейшая судьба его мне неизвестна.
 Меня отец не «поучал», не «наставлял». Не в его характере это было. Но все то, 
что отец рассказывал про себя и про людей, обнаруживало в нем такую душевную 
ясность, такую прямолинейную честность, такой яркий протест против всякой 
человеческой неправды и такое стоическое отношение ко всяким жизненным 
невзгодам, что все эти разговоры глубоко западали в мою душу.
 Невзирая на возраст, был он здоров и крепок. Помню, шли мы с ним как-то по 
городу и встретили подростка лет пятнадцати, который стоял над тяжелым мешком с 
мукой и плакал. Снял мешок с плеч, чтобы отдохнуть, а взвалить обратно не мог. 
Отец поднял мешок, вымазавшись в муке, и тут же схватил… солидную грыжу. Это 
была первая в жизни болезнь или повреждение, если не считать раны в руку, 
нанесенной польским косиньером в рукопашной схватке и оставившей довольно 
глубокий след. Рану отец считал не серьезной и в формуляр не заносил.
 Только последние годы жизни отец стал страдать болями в желудке. Лечиться не 
на что было, да и не привык он обращаться к врачам. Пользовался несколько лет 
подряд каким-то народным средством. К весне 1885 года отец не вставал уже с 
постели; сильные боли и непристанная икота; приглашенный врач определил — рак в 
желудке.
 Мать не отходила от постели больного, меня на ночь выдворяли в соседнюю 
комнату.
 Стал отец часто и спокойно говорить о своей близкой смерти, что наполняло мое 
сердце жгучей болью. Осталось в памяти его последнее напутствие:
 — Скоро я умру. Оставляю тебя, милый, и мать твою в нужде. Но ты не печалься — 
Бог не оставит вас. Будь только честным человеком и береги мать, а все 
остальное само придет. Пожил я довольно. За все благодарю Творца. Только вот 
жалко, что не дождался твоих офицерских погон…
 Шли дни великого поста. Отец часто молился вслух:
 — Господи, пошли умереть вместе с Тобою…
 В страстную пятницу я был в церкви на выносе плащаницы и пел, по обыкновению, 
на клиросе. Подходит ко мне знакомый мальчик и говорит:
 — Иди домой, тебя мать требует.
 Прибежал домой — отец уже мертв.
 Исполнилось желание его — умереть в страстную пятницу. Самовнушение или 
милость Божия?
 На третий день Пасхи отца похоронили. Хор музыкантов 1-го Стрелкового 
батальона играл похоронный марш; сотня пограничников проводила гроб в могилу 
тремя ружейными залпами; могилу засыпали землей, и мы с матерью — жалкие и 
несчастные в тот день, как никогда — вернулись в свой осиротевший дом.
 Для могильной плиты приятель отца, ротмистр Ракицкий, составил надпись:


 «В простоте души своей он боялся Бога, любил людей и не помнил зла». 



 * * *  

 Со смертью отца материальное положение наше оказалось катастрофическим. Мать 
стала получать пенсию всего 20 руб. в месяц. Пришлось мне, хотя я и сам был 
тогда еще юн и не тверд в науках, репетировать двух второклассников. За два 
урока получал 12 руб. в месяц. Никакого влечения к педагогической деятельности 
я не имел, и тяготили меня эти занятия ужасно. В особенности зимой, когда рано 
темнело. Вернувшись из училища часа в 4 и наскоро пообедав, бежал на один урок, 
потом — в противоположный конец города на другой. А тут уж и ночь, да свои 
уроки готовить надо… Никакого досуга ни для детских игр, ни для Густава Эмара. 
Праздника ждал, как манны небесной.
 Года два еще кое-как перебивались, наконец стало невмоготу. На «семейном 
совете» (мать, нянька и я) решили попытаться получить разрешение на держание 
ученической квартиры. Пошли с матерью к директору Левшину. То