что каждому из нас невозможно писать по две главы в день, а ведь только  в
этом случае я получу "Викария" к 15 сентября; но  и  тогда  у  меня  будет
всего две недели для переделок и исправлений. Посоветуйтесь между собой...
Если вы хоть немного  меня  жалеете,  непременно  пришлите  в  срок  этого
чертова "Викария", а коли вы думаете, что я вас ввожу в заблуждение, то  я
пришлю договор, подписанный с Полле:  там  предусмотрена  неустойка,  если
книга  не  увидит  свет  в  ноябре  по  вине  автора...   Пожалуй,   такой
нечеловеческий труд тебе не по силам, Лора. Не думаю, что ты можешь писать
по шестьдесят страниц романа в день. Впрочем, если справитесь, если вы мне
твердо обещаете прислать рукопись к 15 сентября, - в добрый час!  Но  если
17 сентября у меня ее еще не будет, то, памятуя о проклятой  неустойке,  я
сам примусь за дело: как вам известно, написать роман для Полле можно и за
месяц".

   Между  тем  семейство  Бальзаков  собиралось  уезжать  из   Вильпаризи.
Владелец дома, кузен Антуан  Саламбье,  продал  свою  недвижимость  брату,
Шарлю Саламбье, а тот вознамерился увеличить  арендную  плату  до  пятисот
франков в год. Возмущенные Бальзаки решили вновь  перебраться  в  столицу.
Подыскали подходящую "нору" на улице Руа-Доре, где молодому писателю  была
выделена отдельная комната. Однако Эдуард Малюс доживал последние  дни,  и
его нельзя было тронуть с места.  Прикованный  к  своему  креслу,  больной
учился вышивать. Бернар-Франсуа, напротив, чувствовал себя превосходно,  и
его остроты вызывали бурные приступы смеха у Оноре. Госпожа  Бальзак,  как
всегда энергичная и деятельная, то и  дело  ездила  в  Париж  "обхаживать"
приятельницу  со  связями  (госпожу  Делануа),  надеялись,  что  эта  дама
выхлопочет  для  Сюрвиля  должность  в  Монтаржи  или  в  Понтуазе  и   он
переселится поближе к столице. Мать сердито выговаривала Оноре за то,  что
он забыл в Байе "полотенце с  красной  каймой  и  носовой  платок",  с  ее
хозяйской точки зрения это было непростительно. Молодой автор прочел своим
обычным  слушателям  в  Вильпаризи  начало  романа,  который  он  писал  в
Нормандии, - "Ванн-Клор, или Бледноликая Джен", и все  остались  довольны,
хотя автор вывел там собственную мать  в  несколько  смешном  виде.  Оноре
каждый раз бегал встречать дилижанс, надеясь, что с ним прибудет  рукопись
"Арденнского викария".

   "От всего сердца обнимаю Сюрвиля, а тебя так  сжимаю  в  объятиях,  что
боюсь, как бы ребра не хрустнули... Эдуард обречен на смерть; бабуля -  на
постоянные недуги; мама - на вечные  поездки  в  Париж  и  на  непрерывные
волнения; папа - на неизменное здоровье; Луиза - на торчание в дверях; Луи
- на безнадежную глупость; Анри - на бесконечные проказы, а я - уж  и  сам
не знаю на что...  "Викарий"!  "Викарий"!  "Викарий"!  Шлите  рукопись  по
частям, с каждой почтой, ибо мне уже давно пора приняться за нее".

   Что касается Лоры де Берни, то  достаточно  было  ей  вновь  появиться,
чтобы приступ меланхолии в духе иного Вертера опять уступил место любви.

   Бальзак - госпоже де Берни, 4 октября 1822 года:
   "Чем дольше мы вместе,  тем  больше  открываю  я  в  тебе  прелестей...
Признаюсь тебе, Лора,  что  "освящение  скамьи",  это  празднество  любви,
которая, как мы думали, уже угасала, вновь воспламенило мое сердце, и  наш
чудесный уголок не только не показался  мне  гробницей,  но  стал  в  моих
глазах алтарем...
   Есть некое величие в том, чтобы  скрывать  друг  от  друга  силу  нашей
взаимной любви. Но мы  проявим  еще  больше  величия,  если  сохраним  ее.
Предоставляю тебе, дорогая, принять решение. Ныне,  как  и  четыре  месяца
назад, я вручаю тебе свою судьбу, все свое существо,  свою  душу  и  вновь
признаюсь, что я много приобрел от тесного общения с тобой".

   Теперь, когда его уже больше не  томила  неутоленная  страсть,  он  мог
лучше оценить глубокий ум своей возлюбленной. Оноре  плохо  умел  скрывать
свои чувства, и госпожа Бальзак в ярости писала об этом Лоре.

   Госпожа Бальзак - Сюрвилям, 12 октября 1822 года:
   "Вы даже не можете себе представить,  милые  друзья,  как  худо  нашему
бедному Эдуарду; язык у него темно-коричневый, а в глубине - почти черный;
пульс у бедняжки слабеет с каждым часом... Он  ничего  не  ест,  только  с
трудом проглатывает шесть устриц и выпивает чашку молока...  Долго  он  не
протянет, я в этом уверена...
   Только для Лоретты: Оноре уходит в полдень, возвращается в пять  часов;
прочитав газету, снова ускользает из дому и возвращается в десять  вечера.
Несмотря на то, что Эдуард так плох, сынок и папаша оставляют  меня  одну.
Оноре даже не понимает, как неприлично по два раза в день ходить  в  чужой
дом. Он не понимает, что его хотят околпачить. Я предпочла бы находиться в
ста лье от Вильпаризи. За последнее время он не  написал,  ни  строчки.  А
ведь  ему  осталось  каких-нибудь  двадцать,  страниц,   чтобы   закончить
"Столетнего старца". Голова у него занята только одним,  он  не  понимает,
что, отдаваясь своему чувству с таким  пылом,  он  скорее  пресытится;  но
поведение его столь неосмотрительно, что  он  лишает  себя  возможности  с
честью выпутаться из этого положения в будущем. Я пыталась ему  объяснить,
что, несмотря на всю свою душевную тонкость и  деликатность,  я  вынуждена