снисходительны, ведь в течение трех месяцев  он  впервые  чувствовал  себя
свободным от повседневных забот, от необходимости срочно готовить к  сдаче
рукописи, от мучительных тревог из-за неоплаченных векселей и  счетов.  Он
испытывал  облегчение,  как  человек,  но  его   творческая   деятельность
ослабела. Если он не работал в Верховне в том  темпе,  которого  требовала
прежняя горячка, то отчасти потому, что в  "польском  Лувре"  на  него  не
давила необходимость; к тому же продолжение "Человеческой комедии" ставило
перед ее творцом новые проблемы.
   Созданные им персонажи постарели вместе с ним; многие из них умерли. На
кладбище Пер-Лашез уже был великолепный памятник,  под  которым  покоились
Эстер  Гобсек  и  Люсьен  де  Рюбампре.  Вотрен  стал  префектом  полиции,
Растиньяк вторично получил  министерский  портфель.  Разумеется,  было  бы
очень хорошо, если бы поэт мог оживить  эти  тени,  которые,  как  мертвые
герои Гомера, жаждали собраться  вокруг  него.  Персонажи,  ищущие  своего
создателя,  теснятся  в  прихожих  его  незаконченных   романов.   Бальзак
принимает их, он знает, что можно было бы сделать с ними, но боится, что у
него не хватит сил завершить свою эпопею.  Вот  о  чем  он  думал,  когда,
кутаясь в мех, наброшенный ему на плечи Евой  Ганской,  ехал  в  санях  по
унылой заснеженной равнине.



XXXIX. РЕВОЛЮЦИЯ, ПОТРЯСЕНИЯ, НАРОДНОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО

   О народ, совершающий Революцию,
   О море, глухое, слепое от ярости.
   Виктор Гюго

   Февраль 1848 года.  Возвратившись,  Бальзак  увидел  Францию,  кипевшую
страстями. То было время "банкетной кампании" сторонников  Реформы,  когда
за  десертом  ораторы  требовали  всеобщего  избирательного  права.   Тьер
сравнивал кабинет министров с  кораблем,  который  дал  течь  и  с  каждой
минутой все глубже  погружается  в  воду,  Ламартин  возвещал,  что  после
революции во имя свободы  произойдет  революция,  вызванная  презрением  к
монархии. Даже национальная гвардия  кричала:  "Да  здравствует  Реформа!"
Охлаждение буржуазии к  королю  было  серьезной  угрозой  для  буржуазного
режима. Бальзак никогда не питал симпатии к Июльской  монархии,  он  желал
более сильной власти.  Но  он  боялся  конвульсий,  сопровождающих  всякий
переворот.
   Двадцать второго февраля он обедал у Маргонна, у которого была квартира
в Париже. Из-за восстания половина гостей  отсутствовала.  Домой  Бальзаку
пришлось возвращаться пешком, так как перепуганный хозяин  наемной  кареты
отказался прислать за ним экипаж. Толпы народа при свете факелов носили по
улицам трупы убитых. Двадцать третьего февраля Бальзак, забыв о революции,
был полон "сладостных мыслей". "Бенгали" мечтал  "о  розах  своего  сада".
Садом называлась его "милая киска". Вечером он узнал, что король уступил и
пожертвовал своим министерством. "Это первый шаг Луи-Филиппа  к  изгнанию,
или к эшафоту", - писал Бальзак госпоже Ганской. Опасения  толкали  его  в
лагерь ультрароялистов. "Политика должна быть безжалостна для того,  чтобы
государства были крепки, и признаюсь, после всего, что я сейчас видел,  я,
как и прежде, одобряю и австрийский carcere duro [тюремный карцер  (ит.)],
и Сибирь, и прочие методы абсолютизма. Моя доктрина абсолютизма  с  каждым
днем приобретает все новых сторонников; к числу их  принадлежит  теперь  и
мой зять". Бедняга Сюрвиль! Ему тоже было страшно.
   Двадцать  четвертого  февраля  Бальзак  из  любопытства  последовал  за
колонной повстанцев и видел, как они в Тюильри разбивали зеркала и люстры,
рвали красные бархатные  гардины  с  золотой  бахромой,  жгли  книги.  Эти
сатурналии, говорил он, внушают ему отвращение. Однако ж он унес  с  собою
часть украшений и драпировки трона, а  также  школьные  тетради  маленьких
принцев, внуков Луи-Филиппа. Коллекционер утешил консерватора.
   Виктор Гюго и  его  друзья  желали  бы  спасти  династию  установлением
регентства герцогини Орлеанской, умной женщины  либеральных  взглядов.  Но
вооруженный народ осадил Палату. Рождалась Республика.  Начнется  анархия,
думал Бальзак, нищета, грабежи. Его не успокаивало то,  что  во  временное
правительство  вошел  его  друг  Ламартин.  Бальзак  считал  поэта   очень
порядочным  человеком,  но  опасался  его  лирических  восторгов.   Деньги
утекали; акции Северных железных  дорог  упали  еще  ниже;  трехпроцентные
облигации падали с каждым днем. Старик Гранде скупал бы их сейчас. Бальзак
написал Мнишекам, чтобы они прислали  для  этого  деньги  во  Франкфурт  и
передали их в его распоряжение; Мнишеки этого не сделали. Паника была  так
велика, что невозможно было напечатать статью  или  фельетон.  Издатели  и
газеты не решались рисковать.
   Двадцать  четвертого  февраля  в  Тюильри  Бальзак  встретил  Шанфлери,
молодого  писателя-фельетониста,  принадлежащего   к   парижской   богеме.
Двадцать седьмого февраля он пригласил Шанфлери к себе на улицу Фортюне  и
принял его, облачившись в свою знаменитую белую сутану. Гость  нашел,  что
Бальзак очень хорош собою.

   "Живые черные глаза, могучая шевелюра с  пробивающейся  сединой,  яркие
краски лица, в которых резко перемежались желтоватые  и  красные  тона  на