Само  собой  разумеется,  он   не   желал   творить,   угождая   вкусам
современников. Он думал о потомстве. Труд писателя вовсе  не  казался  ему
легким. Оноре делает любопытные статистические подсчеты. В трагедии должно
быть две тысячи стихов; стало быть, потребуется от восьми до десяти  тысяч
усилий мысли.

   "Ах, сестра, как мучительна оборотная сторона славы!  Черт  побери,  да
здравствуют лавочники!.. Вот  счастливцы!  Впрочем,  нет,  они  всю  жизнь
проводят, торгуя  мылом  и  швейцарским  сыром!..  В  таком  случае  долой
лавочников! Да здравствуют литераторы!"

   Порою он отдыхал от своего "Кромвеля",  "делая  наброски  к  небольшому
роману в античном духе..."

   "Выхожу редко, - писал он, - но когда у меня ум  за  разум  заходит,  я
развлекаюсь прогулкой на кладбище Пер-Лашез!.. Но, даже навещая мертвых, я
замечаю только живых".

   Да и в своей мансарде на улице Ледигьер он порою принимал  живых.  Мать
привозила свиной окорок, и это улучшало его обычный рацион. Дядюшка Даблен
по-прежнему навещал его.  Оноре  всякий  раз  ожидал  его  прихода,  чтобы
поговорить о театре, о книгах,  о  политике  с  этим  торговцем  скобяными
товарами, любившим  классиков  и  придерживавшимся  либеральных  взглядов.
"Коварный дядюшка, вот уже шестнадцать долгих дней я вас не видел. Как это
дурно с вашей стороны, ведь вы  -  единственное  мое  утешение...  Знайте,
целую неделю я живу как в преисподней. Я ничего не  видал,  ни  о  чем  не
слыхал, никто мне и словечка  не  написал;  даже  мамаша  Комен  и  та  не
показывается".
   Ему уже осточертели англичане-цареубийцы, и все  же  он  днем  и  ночью
заставлял себя воспевать их французским александрийским стихом. "Я  твердо
решил: хоть околею, но доведу до конца "Кромвеля" и  напишу  еще  кое-что,
прежде чем матушка потребует у меня отчета, на что я убил время". Впрочем,
театр должен был стать только первым шагом. Он писал Лоре, которой  привык
поверять свои заветные мысли, что  Французская  революция  еще  далеко  не
закончена и что  в  дни  политических  кризисов  возникает  потребность  в
литераторах, ибо они знают человеческое сердце, - словом,  если  он  будет
держаться молодцом, а  Оноре  на  это  надеется,  то  добьется  не  только
литературной славы, но и славы великого гражданина. "Я уподобляюсь Перетте
с кувшином молока... Если в  Вильпаризи  ненароком  продают  гениальность,
купи для меня, да как можно больше".
   Он мечтал о том, чтобы в его мансарде стояло фортепьяно и можно было бы
отдохнуть между двумя тирадами из трагедии, играя  любимую  пьесу  -  "Сон
Руссо" Крамера. Запрет показываться на людях тяготил его. В  октябре  1819
года он писал Теодору Даблену:

   "Я еще не видел ни одной пьесы своего старого генерала Корнеля.  А  это
очень плохо для новобранца. Так  хочется  посмотреть  "Цинну",  что  порою
просто подмывает купить билет  в  огражденную  перилами  ложу.  Кто,  черт
побери, разглядит меня из партера в толпе?"

   Оноре похудел, побледнел, глаза у него ввалились, отросла борода, и вид
был такой, точно он "вышел из больницы или играет роль  в  мелодраме".  Он
страдал от сильной зубной боли, но лечиться не хотел, заявляя, что  "волки
никогда не обращаются к дантистам, и люди должны  следовать  их  примеру".
Это великолепное рассуждение, "достойное нашего папы", привело к тому, что
у Бальзака уже в юности был щербатый рот.
   Сердце его осталось в Вильпаризи. Не так-то легко  было  оторваться  от
"небесного семейства". У бабушки "совсем разыгрались нервы", но она все же
тайком оплачивала счета  переплетчика,  которому  задолжал  Оноре.  Мамаша
Ирида-Комен, прозванная также "балаболкой", приносила ему письма от  Лоры,
где на все лады повторялось одно:  "Пиши,  пиши,  пиши".  Он  выполнял  ее
просьбу и восхищался эрудицией сестры, цитировавшей Монтескье:  "Счастливы
братья, имеющие таких сестер, как моя  Лора".  Она  подтрунивала  над  его
амурными похождениями, героиней которых была то едва знакомая ему  барышня
с третьего этажа, то еще какая-нибудь девица. "Ох уж эта Лора! Она  желает
видеть во мне Ловеласа! Но почему, скажите на  милость?  Добро  бы  я  был
Адонисом или Селадоном, а китайскому болванчику место не в алькове у дамы,
а на ее камине". Оноре хотел бы, чтобы она представила его себе  в  ночном
одеянии: на нем шерстяная  фуфайка,  а  поверх  -  старый  каррик,  ибо  в
мансарде ледяная стужа; он просил сестру прислать ему  колпак  из  красной
мериносовой шерсти, подбитый ватой, словом, как у папы. Его  ужасало,  как
много масла сгорает в лампе. И тут же он выражал тревогу, что Лора слишком
уж часто  говорит  о  некоем  Сюрвиле.  Это  был  молодой  инженер-путеец,
окончивший Политехническое училище.  Теперь  Сюрвиль  принимал  участие  в
ремонтных работах на  обводном  канале  реки  Урк,  он  жил  на  одном  из
постоялых дворов в  Вильпаризи.  Сумев  познакомиться  с  обеими  сестрами
Бальзака, Сюрвиль стал завсегдатаем их дома.

   "Ты много  говоришь  о  господине  де  Сюрвиле.  Постарайся,  чтобы  он