индийских философов, Ламарк, Гоббс и другие. Он на всю жизнь сохранит вкус
к перечислению имен людей выдающихся.
   Он предполагал написать "Трактат о бессмертии души",  хотя  сам  в  это
бессмертие не  верил.  "Увядание  душевных  сил  доказывает,  что  и  душа
подчиняется законам,  управляющим  жизнью  тела:  она  рождается,  растет,
умирает... Нет никакого сомнения в том, что память слабеет, что сила духа,
мужество покидают человека, хотя он еще продолжает существовать".
   Короче говоря, это был бы скорее трактат, отрицающий  бессмертие  души.
"Мы еще  не  убеждены  в  существовании  души.  Как  можно  утверждать  ее
бессмертие, если даже не установлено, что  она  существует?..  У  нас  нет
иного бессмертия, кроме памяти, которую мы оставляем после себя, да  и  то
при условии, что мир вечен". К тому же наш теолог, обитавший  в  мансарде,
обнаружил, что догмат о бессмертии души был утвержден Латеранским собором:
"Положение это заимствовано нами не у Христа, а у Платона".
   Самое важное состоит  не  в  философских  взглядах  молодого  Бальзака,
которые к тому же менялись, а  в  том,  что  он  испытывал  потребность  в
собственной философской доктрине. Он "не допускал, чтобы выдающийся талант
мог обойтись без глубокого знания  философии...  Он  был  занят  тем,  что
усваивал богатое наследие философии  древних  и  новых  времен"  [Бальзак,
"Утраченные иллюзии"].  Позднее,  диктуя  близкому  другу  предисловие,  в
котором много  автобиографического,  он  вспомнит  о  том  времени,  когда
"господин де  Бальзак,  ютившийся  на  чердаке  неподалеку  от  библиотеки
Арсенала, работал без отдыха, сравнивая, исследуя, резюмируя  произведения
философов и медиков древности, средних веков и двух последующих  столетий,
посвященные мозгу и мышлению человека. Подобная склонность ума говорила об
определенном предрасположении". Слова эти не были бахвальством, мы находим
многочисленные следы  его  огромного  труда:  философская  основа  романов
Бальзака была разработана им до того, как он приступил к их созданию. В ту
пору, когда он жил на чердаке, он заложил фундамент,  на  котором  позднее
воздвиг свое монументальное творение.
   Для того чтобы получить нужные для его духовных  поисков  книги,  Оноре
обращался к кому только  мог.  У  дядюшки  Даблена  он  просит  Библию  на
латинском языке с французским переводом, у  Лоры  -  Тацита  из  отцовской
библиотеки.

   "Лора, моя дорогая, моя любимая  Лора,  неужели  никак  нельзя  утянуть
Тацита? ("Утянуть" на семейном языке  означало  "украсть",  "утащить").  У
кого же все-таки ключ? Неужели папа никогда не выходит из комнаты?"

   В ожидании Тацита он читал произведения других писателей древности. Вот
что он писал Теодору Даблену:

   "Я обдумывал обвинительную речь в духе тирад Цицерона против  Катилины,
речь, направленную против вас, дядюшка. Как? Целый месяц прошел, а  вы  ни
разу не заглянули на улицу Ледигьер почердачничать со мною!"

   Увы! Бальзак слишком хорошо знал, что одними философскими  химерами  не
проживешь. Театр сулил больше земных благ. И он просит у  дядюшки  Даблена
"Сицилийскую вечерю" Казимира Делавиня и  "Марию  Стюарт"  Пьера  Лебрена.
Пьесы бывшего клерка из конторы адвоката Гийонне-Мервиля  -  Эжена  Скриба
уже ставили многие театры. Но Скриб писал водевили;  Бальзак  метил  выше.
Отчего бы ему не создать пятиактную трагедию, да  еще  в  стихах?  В  свое
время  он  сочинил  несколько  поэм  ("Людовик  Святой",  "Иов"),  но  сам
потешался над ними, ибо они свидетельствовали только о том, что  их  автор
"лишен версификаторского дара". В самом деле, трудно представить, до какой
степени он плохо  чувствовал  ритм  стиха.  И  все  же,  прочтя  два  тома
Вильмена,  который  сделал  модным  имя  Кромвеля,  Оноре  решил   избрать
лорда-протектора героем своей трагедии. Он уже разработал ее план.

   Лоре Бальзак, 6 сентября 1819 года:
   "Трепещи, дорогая сестра! Мне потребуется  по  крайней  мере  семь  или
восемь месяцев для того, чтобы сочинить сцены и переложить их стихами,  но
еще больше времени уйдет на окончательную отделку.
   Главные мысли уже на бумаге; там и сям разбросаны несколько стихов,  но
я семь или восемь раз до основания изгрызу ногти, прежде чем  мне  удастся
воздвигнуть свой первый монумент. (Ах, если бы ты только знала,  с  какими
трудностями сопряжены  подобные  работы!)  Достаточно  тебе  сказать,  что
великий Расин два года отделывал "Федру", предмет зависти всех поэтов!  Но
ты только подумай: два года, два года, целых два года!
   Мне необыкновенно  приятно,  трудясь  до  изнеможения  (скоро  я  стану
работать днем и ночью), приобщать к своим занятиям  дорогих  моему  сердцу
людей; мне кажется, если небо одарило меня хотя бы  крупицей  таланта,  то
самым большим удовольствием для меня будет сознание, что слава, которой  я
могу достичь, распространится и на тебя, и на милую нашу матушку.  Подумай
только, какую радость я испытаю, если мне удастся прославить имя  Бальзак!
Какой счастливый удел  -  побеждать  забвение...  Вот  почему,  когда  мне
случается набрести на удачную мысль и я облекаю ее  в  звучный  стих,  мне
чудится,  будто  я  слышу  твой  голос:  "Вперед,  смелее!"   Я   мысленно
прислушиваюсь к звукам твоего фортепьяно и опять сажусь за стол,  с  новым
жаром принимаясь за работу!"