блаженных месяца: июль, август, сентябрь  и  октябрь!  Четыре  месяца  без
газет, без книг, без корректурных оттисков - словом, никаких трудов, кроме
тех, которые вы мне приберегли! Но я хотел бы  пожить  тихонько,  поменьше
видеть  людей,  быть  где-нибудь  возле  вас,  не  ведать  беспокойств   и
существовать, как устрица..."

   В июне 1843 года  он  закончил  третью  часть  "Утраченных  иллюзий"  -
"Страдания изобретателя". "Мне надо показать великолепный  контраст  между
жизнью Давида Сешара в провинции с его женой Евой Шардон и  существованием
Люсьена, который в это время совершал, в Париже  ошибку  за  ошибкой.  Тут
несчастья, постигшие добродетельных  людей,  противопоставлены  несчастьям
порока". Работа необыкновенно  трудная.  Бальзак  надеялся  заинтересовать
читателя судебным поединком между Давидом  Сешаром,  изобретателем  нового
способа изготовления бумаги,  и  ретроградами  братьями  Куэнте,  богатыми
типографами. Писатель не был уверен, что ему это удалось.  Красота  чистых
душ, воплощенная в двух  провинциалах,  бледнела  перед  картиною  Парижа,
нарисованной во второй части книги. Недаром Бальзак пятнадцать-шестнадцать
раз выправлял корректурные оттиски третьей  части  романа  "Давид  Сешар",
позднее названной "Ева и Давид", а  в  окончательном  варианте  получившей
название "Страдания изобретателя".
   Продолжение - "Торпиль" - было картиной ужасающей  (фигура  влюбленного
Нусингена, обезумевшего от страсти обманутого старика), но ведь нужно было
показать "подлинный Париж", и к тому же, как всегда  у  Бальзака,  ужасное
имело свои комические стороны (смешное ухаживание тучного банкира, который
глотает возбуждающие средства и млеет перед  Эстер)  и  черты  возвышенные
(внезапное пробуждение у старика  Нусингена  юношеских  иллюзий).  "Любовь
тогда, как позабытое зернышко, пустила ростки, из которых солнце исторгает
поздние великолепные цветы". Бальзак даже  не  мог  теперь  жаловаться  на
усталость: "Я превратился в машину для  выделки  фраз  и  как  будто  стал
железным". Наборщики "в этом проклятом Ланьи" едва были живы после  правок
Бальзака, но автор держался твердо, и к июлю все  было  закончено.  Однако
две газеты, опубликовавшие фельетонами - одна "Давида  Сешара",  а  другая
"Торпиль", были на  краю  банкротства,  и  Бальзак  рисковал  не  получить
гонорара. "Жить своим пером - это чудовищный и просто безумный замысел", -
жаловался Чужестранке Бальзак. Наконец благодаря заботливому вмешательству
стряпчего Гаво он  добыл  деньги  на  поездку.  Пришлось  идти  в  русское
посольство просить визу. Его принял секретарь посольства  Виктор  Балабин.
Вот что записано в "Дневнике Балабина":

   "Пригласите сюда", - сказал я служителю. Тотчас  передо  мной  предстал
низенький, толстый, жирный человек,  по  лицу  пекарь,  грацией  сапожник,
шириной в плечах бочар,  манерами  приказчик,  одет,  как  трактирщик.  Не
угодно ли! У него ни гроша, и поэтому он едет в Россию; он едет в  Россию,
значит, у него ни гроша..."

   Сент-Бев, всегда несправедливый, когда речь шла о Бальзаке, писал Жюсту
Оливье:

   "Бальзак  разорился,  и   больше   чем   разорился   -   он   уехал   в
Санкт-Петербург,  сообщив  через  газеты,  что  едет   туда   только   для
поправленья здоровья и решил ничего не писать  о  России.  Гостеприимством
этой страны столько раз злоупотребляли, что он, вероятно,  рассчитывает  с
помощью  такого  обещания  добиться  благосклонного  приема  и   маленьких
милостей со стороны повелителя. Но разве кто-нибудь верит теперь обещаниям
этого романиста?.."

   Русский поверенный в  делах  в  Париже  П.Д.Киселев  информировал  свое
правительство:

   "Так как этот писатель всегда  в  крайности,  а  сейчас  нуждается  еще
больше, чем обычно, то весьма возможно, что  целью  его  поездки  является
какая-нибудь литературная спекуляция... В таком случае, может быть, стоило
бы пойти навстречу денежным  затруднениям  господина  де  Бальзака,  чтобы
прибегнуть к перу этого писателя, который еще пользуется здесь,  да  и  во
всей  Европе,  популярностью,  и  предложить  ему  написать   опровержение
клеветнической книги господина де Кюстина".

   Но это был лишь совет Киселева, никто не приступал к Бальзаку  с  таким
предложением. Он приехал  в  Санкт-Петербург  17(29)  июля  1843  года.  В
тетради, где Ева вела дневник, он записал:

   "Я приехал 17 июля (по  польскому  стилю)  и  около  полудня  уже  имел
счастье видеть и приветствовать свою дорогую графиню Еву в доме  Кутайсова
на Большой Миллионной, где она живет. Я не видел ее со времени свидания  в
Вене, но нашел, что она так же прелестна и молода,  как  тогда.  Семь  лет
разлуки она провела в своей пустыне,  среди  хлебов,  а  я  -  в  обширной
парижской пустыне, среди чужих людей. Она приняла меня как старого  друга,
и я вижу, какими были несчастными, холодными, унылыми все те часы, которые
я провел вдали от нее. С 1833 по 1843 год протекло десять лет,  в  течение
которых мои чувства к ней вопреки общему закону возросли от всех  горестей