| |
Дюма-отца в ущерб Виктору Гюго.
"Однако народ, который не знает зависти, потому что он велик, - писал
Гюго, - народ стоял за Мирабо..." Гюго начинал надеяться, что когда-нибудь
народ поможет ему одержать верх "над людьми благовоспитанными, то есть
такими, какими людей воспитывать не надо". Точно так же как он писал
когда-то: "Нам нужен собственный Шекспир", он говорил теперь: "После наших
великих деятелей Революции нам нужен великий деятель прогресса...
Французская революция развернула для всех социальных теорий огромную
книгу, нечто вроде завещания. Мирабо начертал в ней свое слово, Робеспьер
- свое. Людовик XVIII сделал там помарку. Карл Х разорвал страницу.
Палата, собравшаяся 7 августа, кое-как склеила ее, но вот и все. Книга
лежит на своем месте, на своем месте лежит перо... Кто посмеет
написать?.." И он тихонько отвечает себе: "Ты!" За литературной славой ему
смутно видится политическое поприще.
В том же году он издает у Рандюэля сборник под заглавием "Литературная
и философская смесь", составленный из юношеских его произведений, которые
он слегка подправил. Он выпустил этот сборник с целью сопоставить взгляды
"юного якобита 1819 года" со взглядами "революционера 1830 года" и
показать, что если его воззрения изменились, то это произошло с полной
прямотой и бескорыстием. Об этом сборнике статей говорили мало, Гюстав
Планш поместил заметку в "Ревю де Де Монд": "Господину Гюго в интересах
его славы не следовало бы извлекать эту книгу из праха забвения, в который
она была погребена..." Сент-Бев опубликовал по поводу "Этюда о Мирабо"
статью - хвалебную в отношении Гюго-писателя, но (как тот справедливо
заметил) враждебную в отношении его как человека. Виктор Гюго тотчас
написал Сент-Бесу: "Я нашел в статье, мой бедный друг (на нас двоих она
произвела такое впечатление), бесконечные похвалы, выраженные в
великолепных фразах, но, по сути дела, - и это глубоко меня печалит - в
ней нет благожелательности... Я предпочел бы поменьше похвал и больше
симпатии... Виктор Гюго преисполнен восторга, но Виктор, ваш старый друг
Виктор, удручен". Сент-Бев протестовал, говорил о дружбе, "которая в конце
концов была моей первой заслугой в литературе, как была она первым большим
чувством в моей жизни". Но он напрасно расточал свои вкрадчивые
любезности. Враждебные слова, переданные другими разговоры бесповоротно
испортили отношения былых соратников. Разрыв произошел круто, 30 марта
1834 года Сент-Бев пишет Гюго:
"Ну что ж, остановимся на этом, прошу вас. Достаточно уж толковать; я
не скажу, как вы, - о недостойных людях, я скажу - о недостойном предмете.
Пишите нам прекрасные стихи, а я постараюсь писать о них добросовестные
статьи. Вернитесь к своему творчеству, как я вернусь к своему ремеслу. Мне
не воздвигли храм, и я никого не презираю. У вас есть храм, избегайте
устраивать там скандалы..."
Виктор Гюго - Сент-Беву, 1 апреля 1834 года:
"Столько ненависти и столько подлых преследований направлено против
меня, что разделять со мною это бремя нелегко; я прекрасно понимаю, что
даже самой испытанной дружбе это не под силу, и узы ее распадаются. Итак,
прощайте, мой друг. Похороним каждый в молчании то, что в вас уже умерло,
а во мне умирает, убитое вашим письмом..."
После этого прощания они продолжали обмениваться рукопожатием, когда
профессиональные обязанности сталкивали их друг с другом. Сент-Бев каждый
год посылал 1 января подарок своей крестнице. Но дружба кончилась.
Для Виктора Гюго и Жюльетты Друэ 1834 год был годом хаоса. Высокие
вершины, мрачные бездны. Единственное, что оставалось прочным в их общей
жизни, была взаимная страстная любовь. Жюльетта выражала ее очень
трогательно:
"Если бы счастье покупалось ценою жизни, я бы уже давно всю ее
истратила..."
Двадцать шестого февраля 1834 года:
"Здравствуй, мой дорогой возлюбленный, здравствуй мой великий поэт;
здравствуй, мой Бог! Какой нынче чудесный день, озаренный солнцем и
любовью, вполне достойный чести напомнить людям о дне твоего рождения...
Мой Тото, люблю тебя! Сколько счастья ты дал мне нынче ночью; я бы ни о
чем не жалела, ничего бы на свете не хотела, если б оно длилось всю мою
жизнь..." Завистницы говорили, что Жюльетта Друэ не умна. Какая
несправедливость! Можно посмеяться над ее орфографией, иной раз просто
фантастической, но не над ее стилем. Она с очаровательной ловкостью
подражала в начале писем романтическим эпиграфам "своего поэта" и
проявляла поразительную изобретательность, чтобы в тысяче разнообразных
выражений сказать: "Люблю тебя". "Пишу вам, как велит сердце, люблю вас,
как обитательница рая, а говорю об этом, как служанка со скотного двора...
Сердце мое полно любви, умом же полна не моя, а ваша голова..."
Она находила интонации, достойные португальской монахини. Гюго быстро
распознал в ней этот лирический дар и бережно хранил ее письма.
Но ведь ни любовью, ни остроумием не проживешь, а Жюльетта была бедна,
|
|
