миром автора. Нечто  от  самого  Гюго  закралось  в  образ  Клода  Фролло,
раздираемого борьбой между плотским вожделением и обетом целомудрия;  было
нечто  от  Пепиты  (и  от  Адели  в  ее  юности)  в   образе   Эсмеральды,
золотисто-смуглой, как девушки Андалусии, тоненькой цыганочки с  огромными
черными  глазами;  была  тут  такая  важная   для   Гюго   тема   тройного
соперничества вокруг Эсмеральды - архидиакона, хромого звонаря и  капитана
Феба де Шатопера. Tres para una.  Было,  наконец,  и  нечто  от  смятения,
пережитого Гюго в 1830 году,  в  угрюмом  приятии  Клодом  Фролло  роковой
неизбежности. Нигде нет прямой исповеди. Пуповина была перерезана. Но пока
произведение росло, оно все время питалось жизнью творца. Читатель  смутно
чувствовал это тайное  соответствие;  невидимое  и  мощное,  оно  оживляло
роман.
   Но главное, роман жил жизнью вещей. Подлинный его герой - это "огромный
Собор Богоматери, вырисовывающийся на звездном небе черным  силуэтом  двух
своих башен, каменными боками и чудовищным  крупом,  подобно  двухголовому
сфинксу,  дремлющему  среди  города..."  [Виктор  Гюго,  "Собор  Парижской
Богоматери"]. Как  и  в  своих  рисунках,  Гюго  умел  в  своих  описаниях
показывать натуру в ярком освещении и  бросать  на  светлый  фон  странные
черные  силуэты.  "Эпоха  представлялась  ему  игрой  света  на   кровлях,
укреплениях, скалах, равнинах, водах, на  площадях,  кишащих  толпами,  на
сомкнутых рядах солдат, - ослепительный луч выхватывал здесь белый  парус,
тут  одежду,  там  витраж".  Гюго  был  способен  любить  или   ненавидеть
неодушевленные предметы и наделять удивительной жизнью какой-нибудь собор,
какой-нибудь город и даже виселицу. Его книга оказала глубокое влияние  на
французскую  архитектуру.  До  него   строения,   возведенные   до   эпохи
Возрождения, считали варварскими, а после появления его  романа  их  стали
почитать, как каменные библии. Создан был Комитет по изучению исторических
памятников; Гюго (формировавшийся  в  школе  Нодье)  вызвал  в  1831  году
революцию в художественных вкусах Франции.
   "Собор Парижской Богоматери" не был ни апологией католицизма, ни вообще
христианства.  Многих  возмущала  эта  история  о  священнике,  пожираемом
страстью, пылающем чувственной любовью к  цыганке.  Гюго  уже  отходил  от
своей  еще  недавней  и  непрочной  веры.  Во  главе  романа  он  написал:
"Ananke"... Рок, а не Провидение... "Хищным ястребом рок парит  над  родом
человеческим,  не  так  ли?"  Преследуемый  ненавистниками,  познав   боль
разочарования в друзьях, автор готов был  ответить:  "Да".  Жестокая  сила
царит над миром. Рок - это трагедия мухи, схваченной  пауком,  рок  -  это
трагедия Эсмеральды, ни в чем не повинной и  чистой  девушки,  попавшей  в
паутину церковных судов.  А  высшая  степень  Ananke  -  рок,  управляющий
внутренней  жизнью  человека,  гибельный  для  его  сердца.  Адель  и  сам
Сент-Бев, жалкие мухи, тщетно  бившиеся  в  тенетах,  наброшенных  на  них
судьбой, тоже подпадали под эту философию. Быть может, Гюго,  звучное  эхо
своего времени, воспринял антиклерикализм  своей  среды.  "Это  убьет  то.
Печать  убьет  церковь...  Каждая  цивилизация  начинает  с  теократии,  а
кончается демократией..."  [Виктор  Гюго,  "Собор  Парижской  Богоматери"]
Изречения, характерные для того времени.
   Ламенне, прочитав роман, упрекал его за  то,  что  в  нем  недостаточно
католицизма, но хвалил его живописность и  богатство  воображения  автора;
Готье восхвалял стиль, "гранитный стиль", неразрушимый, как  средневековые
соборы. Ламартин писал: "Это колоссальное произведение, допотопная  глыба!
Это  Шекспир  в   романе,   это   эпопея   средневековья...   Однако   это
безнравственно,  потому   что   довольно   ясно   чувствуется   отсутствие
Провидения; в вашем храме есть все что угодно, только в нем нет ни чуточки
религии..." От Сент-Бева Гюго ждал, "несмотря ни на что", большой статьи о
романе и полагал, что своим поведением в декабре 1830  года  он  заслужил,
чтобы дружба литературная и даже просто  дружба  устояла  перед  домашними
передрягами. Он  попытался  считать  чувство  Сент-Бева  к  Адели  любовью
преступной, но чистой и безнадежной,  в  духе  "Вертера".  А  ведь  Вертер
уважал честь Альбера, мужа  Шарлотты.  Словом,  невзирая  на  трехмесячное
молчание Сент-Бева, Гюго твердо надеялся, что без  труда  приведет  его  к
сознанию долга и к прежнему восхищению другом.
   Он ошибся. За  время  своего  молчания  Сент-Бев  очень  изменился.  От
небесного тона "Утешений" он вновь обратился к  горькому  и  скептическому
тону  "Жозефа  Делорма".  Он  бесцеремонно  говорил  об  Адели  со   всеми
приятелями, даже со священниками, например с  аббатом  Барбом  и  Ламенне.
Гуттенгер писал ему: "Я слышал много разговоров о ваших  любовных  делах".
Действительно, они стали одной из злободневных сплетен в Париже.  В  марте
Гюго написал ему письмо, в котором сообщил, что рекомендовал  его  Франсуа
Бюло,  занявшемуся  тогда  возрождением  журнала  "Ревю  де  До  Монд",  и
упомянул, что послал Сент-Беву экземпляр  "Собора  Парижской  богоматери".
Сент-Бев счел грубым маневром то, что ему оказывают услугу, о  которой  он
не просил, словно заранее платят ему  за  ожидаемую  от  него  любезность.
Сент-Бев был не прав: услугу Гюго  оказал  скорее  уж  Франсуа  Бюло,  чем
Сент-Беву, но тот все понял по-своему. Лишний раз он удивился "чудовищному
эгоизму" Гюго и на письмо не ответил. Гюго  встревожился,  написал  второе
письмо, предложил, что  придет  за  Сент-Бевом  для  "долгого,  глубокого,
душевного разговора",  но  такого  рода  эпитеты  могли  только  возмутить
недоверчивую натуру Сент-Бева, и 13 марта 1831 года Гюго получил  от  него
резкое письмо - не по форме (она была чрезвычайно вежливой), но  по  самой
сути. Привязанность? Восхищение? Да, все это осталось нерушимым, утверждал